Гораздо больше меня пугала мысль, что мать не будет меня любить. Я не знал, что именно случится, если она перестанет меня любить, но это, несомненно, было бы страшно.
Кое-что из случившегося…
Думаю, самое первое мое воспоминание, самое раннее – это как она меня бьет. И речь не о подзатыльнике или оплеухе – она меня отшлепала на людях. Мне было года три, наверное. Мы пошли в какой-то большой универсам, я схватил что-то со стойки для детей и отказался возвращать на место. Совершенно не помню, что это было, но помню, как она сняла с меня брюки и трусы, а потом отшлепала ладонью прямо посреди толпы посетителей. Помню, я кричал: «Папа! Папа!» – и крутил головой, надеясь его увидеть, а когда увидел – он стоял чуть поодаль и смотрел в другую сторону, хотя, конечно, слышал меня, – я тянулся к нему обеими руками. Я и сейчас помню все так же ясно, как будто это случилось вчера.
Потом, когда мне было лет шесть, наверное, она застала нас с моей двоюродной сестрой, Люси. Люси была немного помладше, мы играли в спальне. Нам было очень любопытно, как устроены наши тела, – как и всем детям, наверное, поэтому мы сравнивали их совершенно по-детски и невинно, когда дверь вдруг распахнулась и на пороге появилась моя мать. Буквально за секунду выражение ее лица изменилось. Как будто она моментально сошла с ума. Это было сродни взрыву.
Он умолк.
– Мы видели, как это происходит, – пробормотала Джинни.
– И в моей памяти отложилось именно это, – продолжил папа. – Не то, как устроено было тело малышки Люси, а всепоглощающий ужас, который я почувствовал, когда мать подскочила ко мне. Она схватила меня, полураздетого, и унесла в ванную. Помню – странно говорить об этом, но я именно так и поступил: я обвил руками ее шею, целовал ее и кричал: «Я люблю тебя, мама, я люблю тебя!» Все от страха. Это не помогло. Она разжала мои руки и с такой яростью кинула в ванну, что я подумал, она меня убьет. Потом она открыла горячую воду и держала меня под этим плещущим, обжигающим потоком, повторяя, что я грязное, отвратительное, развратное существо как внутри, так и снаружи, что ее тошнит от отвращения ко мне, что я омерзителен, я воняю…
Но понимаешь, Джинни, я любил ее, потому что она была моей матерью, и эта любовь подсказывала, что, возможно, она права, что все ее слова верны. Я пытался как-то уклониться от горячей воды, но думал только об одном: лишь бы мама не решила, что я сопротивляюсь потому, что не люблю ее или хочу ей навредить. Помню, как вцепился в ее рукав – на ней был красный кардиган – и твердил: «Прости, прости». А она просто опустила взгляд на мою руку, измазанную в слезах и соплях, отцепила ее, сняла кардиган и сунула его тоже под воду, чтобы отстирать.
Потом она заставила меня ждать внизу, в столовой, подальше от глаз, без штанов и трусов, а сама ушла звонить моей тете Мэри, сестре отца. Вскоре та приехала и забрала Люси. С тех пор мы ни разу не виделись. А когда-то так весело играли, так счастливы были вместе. Помню, как ждал в столовой, надеясь услышать голос Люси. Трогать мебель я опасался – вдруг она тоже станет грязной.
Или вот тебе еще одно воспоминание: у меня был плюшевый мишка. Единственная мягкая игрушка, все остальные – их было много – сплошь машинки, поезда, пистолеты и конструкторы. Мне всегда было, во что поиграть, но ни одну игрушку я не любил больше, чем плюшевого медведя. Он спал со мной в кровати, пока… Не знаю, когда именно это произошло, но вряд ли это забуду. Никогда не забуду. Даже на смертном одре.
Он с усилием сглотнул. Джинни не могла пошевелиться. Папа обеими руками сжимал руль и смотрел только прямо, на пустую дорогу.
– Была зима, вечер. Украл из газетного киоска шоколадку. Никогда раньше не делал ничего такого и понятия не имею, почему мне это тогда пришло в голову, но так или иначе, однажды зимним вечером я лежал в кровати с включенным светом, ел шоколад и чувствовал себя преступником, потому что поступил так, как не должен был. Мне не спалось. Вина все разрасталась и разрасталась в моей душе, я спрятал остатки шоколадки под подушку и вцепился в своего медведя.
Потом я начал плакать. Мама как раз поднималась по лестнице и услышала это. Она вошла в комнату, увидела следы шоколада на моих губах, убрала подушку, и в ту же секунду я понял, что теперь случится, потому что она перевела горящий взгляд на моего мишку и вырвала его у меня из рук.
«Больше ему не нужны плюшевые медведи, – сказала она. – Теперь ему нужен шоколад. Он уже слишком большой для игрушек. Мишку придется убить».
И она пулей слетела по лестнице, а я с криком помчался за ней, но она вышла на задний двор, в темноту, и закрыла за собой дверь. Я слышал только ужасные звуки: как будто что-то разрывали или рубили на части. У нас был там маленький топорик, им рубили хворост на растопку. Прижавшись к задней двери, обезумев от ужаса, я не мог дышать, а потом бросился к отцу, который смотрел телевизор.
Но он только и сказал: «Возвращайся в кровать, будь хорошим мальчиком». Я был напуган, но и он тоже. Потом он посмотрел в коридор и поспешно отпихнул меня. Там стояла она.
И знаешь, на ее лице отражалась глубокая печаль. Она раскрыла для меня объятия. Я бросился к ней, плача и повторяя: «Прости, прости…»
Она отвела меня наверх, уложила в кровать и начала говорить. Помню ее мягкий голос и духи, которые она носила. Совершенно спокойно она объяснила мне, что тех плюшевых мишек, которых дети больше не любят, надо немедленно убивать. Так что ей пришлось разрубить его на части. «Все это очень грустно, но если бы ты его любил, то не стал бы есть ту шоколадку», – сказала она, потом поцеловала меня, пожелала хороших снов и ушла, закрыв дверь и оставив меня в темноте.
Даже на смертном одре я не забуду того отчаяния, той печали. Ты, может, решила, что я ее возненавидел, но невозможно предугадать, как мы отреагируем на то или иное событие. После того эпизода меня переполняла любовь и страх. Я держался за нее, демонстрируя свою привязанность, лишь бы она не подумала, что я ее не люблю.
Теперь-то я понимаю, что она со мной сотворила, как заставила извиняться за то, что
