опрокидывает привычное сознание, он так же может вознести на вершины радости, как погрузить в пучины страданий. Он опьянит вас, заразит своим экстазом, сделает вас – свободного и гордого – радостно-послушным, нерассуждающим, фанатиком. Но он же бросит вас в тягчайшие внутренние кризисы, сделает вас больным, беспомощным, убьет вас.
И творчество, ограничивая волю и индивидуальность другого, убивая его мир, подменяя его «я» своим, жестоко, неизбежно жестоко. Так должно быть. Чем стал бы мир без дерзновенья? Бесстрашие в борьбе сообщает бессмертие творцу. Плоды его «жестокости» освятят миллионы человеческих существований, им же послужат оправданием.
Но творчество не только насилие и жестокость, творчество – любовь, творчество – радость.
В творчестве замкнутая ранее в себя индивидуальность разрывает оболочку своей отъединенности, раскрывает себя и сближается с другими, приближая их к себе.
Творчество есть преодоление первоначальной косности для последующей слиянности, любви, вселенского единения. Насилие и любовь лишь разные стороны одного духовного взлета.
Так борьба на высших ступенях есть предварение великой любви к миру. Активность и любовь неотделимы.
И еще более любовность и радостность творческого акта подчеркиваются тем, что творчество всегда есть борьба за будущее, борьба для «дальних».
На долю тех, кто борется активно в настоящем, редко выпадает счастье пожать плоды борьбы. Они достанутся потомкам, далеким братьям.
Творец одушевляется лишь призраками будущего счастья. Подлинным, «реальным» счастьем живут его наследники. Может ли быть дано человеком доказательство большей любовности? И какой подвиг заключает в себе более радостный смысл?
Но как будто для того, чтобы сделать эту радость еще полней, еще чудесней, в моменты высшей творческой напряженности, как в моменты революции, мы отбрасываем все компромиссное, все срединное, что удовлетворяет нас в обычное время. Освященные, согретые лучами правды, мы ищем абсолютных формул счастья без уступок времени и исторической обстановке и в экстазе требуем реальных осуществлений наших мечтаний…
И в анархическом идеале творчество разлито кругом нас, весь мир – непрерывный творческий процесс.
И если каждый из нас, как творец, бесконечен, бесконечен и мир, открывающийся нам все полнее, богаче. Восприняв все то, что создано раньше, мы дальше творим и беспрестанно, любовно отдаем сотворенное нами будущим далеким от нас поколениям.
В творчестве связываем мы все времена и в творческом мгновении постигаем вечность, бессмертие.
Пусть каждый из нас в звенящем жизнью и страстной борьбой мироздания – точка, но эта точка бессмертна, а потому ни «бунт», ни «дерзание», но радостное, живое, неукротимое, как лавина, устремление в дух основной стихии анархизма: освобождения себя и всех освобождение не от государства и полиции, но также от робости, смирения, зависти, стыда, покоя – вот идеал анархизма.
Быть может, построяемый так, анархический идеал упрекнут в недостаточной последовательности, в противоречиях. Романтическое учение и реалистическая тактика.
Но там, где жизнь, нечего бояться противоречий. Противоречия не страшны всему живому, всему развивающемуся. Их боится только дискурсивное мышление, собирающее свою добычу в отточенные логические формулы. Но формулы убивают жизнь, формулы – смерть жизни.
Все, что носит на себе печать человеческого творчества, все, что способно, с одной стороны, погрузиться в «бытие», с другой, заковать свои «опыты» в отвлеченные формулы, рано или поздно становится жертвой «иронии всемирной истории». Последняя рассеет все иллюзии интеллекта, обнаружит тщету «вечных» завоеваний разума. Все «научное», «объективное», рационалистически доказуемое бывает безжалостно попрано, наоборот, остается нетленным все недоказанное и недоказуемое, но субъективно достоверное. В «знании» противоречия недопустимы, вера знает любые противоречия. Всякое знание может быть опровергнуто, а веру опровергнуть нельзя. И анархизм есть вера. Его нельзя показать ни научными закономерностями, ни рационалистическими выкладками, ни биологическими аналогиями. Его родит жизнь, и для того, в ком он заговорит – он достоверен. Тот, кто стал анархистом, не боится противоречий; он сумеет их творчески изжить в самом себе.
И анархизм не чуждается «науки», и анархизм не презирает формул, но для него они средство, а не цель.
Глава X. Анархизм и современность
Предсказания о близкой гибели капиталистического режима и водворении нового социалистического порядка начались уже с середины XIX столетия. В 1847 году Маркс и Энгельс ждали социальной революции, в 1885 году Энгельс ждал и пророчествовал о грядущем перевороте. Позже марксисты подыскали объяснения для неудавшихся пророчеств (недостаточная революционность «буржуазии» или полная утрата ею революционности), и пророчества были сданы в архив.
Однако в 1909 году Каутский в небольшой книге «Путь к власти» вновь заговорил о близости социалистического переворота. И в этом же году другой, гораздо более глубокий писатель, чем Каутский, Гильфердинг, заговорил также о возможности социальной революции, не дожидаясь окончательного захвата парламента политической партией пролетариата.
И русская революция сейчас (с октября 1917 года) в неожиданных размерах решает эту проблему.
Если «научный социализм», изменяя своей «научности», обращался к пророчествам, то анархизм, «научностью» никогда не кичившийся, был всегда еще более нетерпеливым.
Подавляющее большинство анархистов всегда полагало, что анархизм как миросозерцание доступен на всех ступенях интеллектуально-морального развития, что нет особых препятствий к водворению анархистского строя «сейчас», «немедленно» даже в такой отсталой во всех отношениях стране, как Россия. Ни беспросветное невежество нашего народа, ни техническая его неподготовленность, ни «алкоголизм», ставший уже давно «национальной» нашей особенностью, ни равнодушие и даже пренебрежительное отношение к культурным ценностям не могут в их глазах служить тормозом к торжеству анархических идеалов.
Но подобные мечты и даже утверждения являются глубоким трагическим недоразумением. Уже социализм – согласно заявлениям наиболее авторитетных представителей его – требует для осуществления своей программы наличности реальной техно-экономической подготовки и политической зрелости масс.
Но социализм есть решение хозяйственной проблемы. Его интересует лишь планомерная организация производства и распределения продуктов в целях достижения социального равенства. Человека как такового, вопреки его заверениям, он оставляет в покое. И каждый голодный может быть социалистом. В широком масштабе это иллюстрируется опытом настоящей русской революции [33].
Тот же опыт подтвердил правильность и других заключений, делавшихся задолго до современных событий. Именно: социализм, ставя себе совершенно новея цели, методы действия охотно заимствует из практики «буржуазного общества». Та же централизация, те же диктаторские замашки у правительства – декреты сверху, «классовое» презрение к «правам личности», революционная цензура, революционные жандармы, революционная тюрьма. Все – старые, испытанные буржуазией средства.
И все эти соображения, разумеется, нельзя отвести указанием на «остроту» момента. Ибо, даже оставляя в стороне отдельные неизбежные противоречия настоящего момента, все же необходимо признать, что и современный социализм насквозь пропитан централистическими тенденциями, попрежнему строится он сверху вниз, демагоги благодетельствуют массу, а местные органы классового представительства могут цензуровать и привлекать к ответу кого угодно, но только не правительственную власть. Это то социалистическое самодержавие, которое при известной настойчивости может заставить умолкнуть буржуазию, но оно не задавит личность. Последняя встанет рано или поздно против новой формы гнета.
Анархизм
