была очередь?
— Не погнали бы без очереди… В субботу Погарьковы, в выходной Клыки ходили за козами, а в понедельник, вчера, уже нам набежала очередь. Не Вам говорить, по очереди пасёт каждая семья, сосед за соседом… Помог я Глебу выгнать стадо в лесок. Из леса прямишком на уроки. Не высидел всю школу, сорвался к Вам. От Вас снова к Глебке в помогайлы.
— Без обеда?
— Зачем же?.. Краюшка у меня была-а… Солькой подбелил… Всё бегом, бегом… Употел, присел у родничка передохнуть. Умял хлебушко, из кринички запил… Ну, приходим вечером со стадом… Нету нашего пустопляса. Мы туда — Антон! Мы сюда — Антон! Нетушки. Думали, у тёть Анисы. Нету. Тёть Аниса говорит, всей день просидел он как именинник в канаве у дороги. Вы-то, ма, знаете, ух лю-юбит он со своим обручем обгонять машины. Ждет-пождёт в засаде. Только уровнялась машина, нырь из бурьяна и лёту. Гонит перед собой обруч на всех парах, горит выпередить машину… Останется когда один, нету родней печали, за обруч да на дорогу… Ещё тёть Аниса сказала… Уже перед нашим приходом мыла она в столовке котлы, так он заскакивал чего перехватить. Дала. Он и исчезни не знай куда. Прошарили все канавы, все траншейки, все окопы, все сараи… Всю ночь лазили. Ни с чем и кукуем вот…
— А Божечко мой!.. А взрослым хоть кому стукнули? Тому ж бригадиру?
— Не. Думали, найдём. Чего по пустяку дёргать всеха?
— По пустяку… Ум расступается…
Плохо соображая, Поля вышатнулась на крыльцо.
Бригадирово окно скупо золотил сонный огонёшек — угасал в тугом тумане утра.
Она побрела на свет.
И уже на ступеньках её перехватил Анисин голос:
— Полька, а Полька! Ты этого демонёнка знаешь?
Поля обернулась. Аниса встречно подтолкнула в спину Антона — вела за руку, и тот угрюмо тащился сзади неё боком.
— Та где ты его откопала? — Поля обомлело сложила руки на груди.
— Где! Он меня, анчутка беспятый, чуть было на тот свет не отправил чертям на пензии воду возить… Подхватилась я спозаранья да на кухню в детсад. Одна у поварихиной у подсобницы дорога. 3аливаю котёл, другой. Все котлы у меня с вечера выскоблены, высушены, спят-отдыхают ночь кверх копчёными жопками. А это один чегось стоит на тёплой печке на своих ногах, невплоть прикрыт. Я крышку в сторону, хвать ведро да туда было… А там чтой-то чёрное и заворушись. Матеньки! Подкосились подо мной ноженьки, я и села, где стояла. Ведро всё-о-о на меня опросталось! — Аниса показала на кофту, на кубовую юбку, мокрые спереди до последней ниточки. — А он, колоброд, встал во всей росток да ещё потягивается. Тянет один кулачок за спину, другой за голову. Вроде того как и надсмехается, и грозой грозит.
— С него станется. Шо ж ты творишь? — накатилась Поля на сына. — Иле твоим бесстыжим глазам не первый базарь? Ты чего в котле забыл?
— Ничего я там не забыл. А Глеба наказывал далеко не заходить, я и был совсема возле дома. Я думал…
— А-а! То-то по всей улице вонишка была. Он думал! Горький арестантик бобруйской крепости! В котле ты, ворожёнок, чего забыл? — подкрикнула Аниса.
— А это, ма, я так… — лисил Антошка. — Поел я её кашу, залез в котёлик в пустой. Тепло, темновато… Угрелся. Сижу слушаю, как скребёт она ножом котлы рядом. Уже ночка в окна залезла. Накрылся я крышкой, ночка сразу ко мне легла. Свернулся в калачик, думаю, а пускай тёть Ан найдёт меня. Я там внечайке и уснул совсема…
Последнюю фразу мальчик произнёс с такой горькой досадой, что в самом тоне прозвучало признание того, что сделал он всё это крайне нелепо, что это нелепство он понимал, раскаивался. Он переживал, что из-за него страдали другие. Уже одно это прощало невольную его выходку.
И когда отчитанный от лихорадки, отруганный, Антон, Поля и Аниса появились на пороге, Митя вихрем слетел со скрыни. Запрыгал:
— Я так и знал! Я так и знал! Я говорил себе: раз обруч дома, так никуда не денется и сам этот раздолбайка! Из-под земли придёт за обручем! При-дёт! Вот и пришёл!.. Всё, ма! Получайте своё хозяйство в полном составе!
По улыбке матери ликующий Митя видел, что она довольна и горой отстиранного белья, и свежим, вымытым полом, и нашедшимся пропащей душой Антоном, так что вовсе и не зряшный был он, Митрофан, хозяйко. Ему хотелось похвалы. Мама заметила это.
— Спасибо сыночку Митеньке, — приобняла его за плечики. — Хозяиновал гарно. Повезде держал порядок, чистоту. Во всякую норку залезет, вытрет… Гарный хозяйко… наш Мужик Мужикович… А ты, Антоха, умывайся да в сад мне с Глебом марш!
— За мной, каурый! — Глеб поймал братца за руку. В злости Глеб называл его за огненно-рыжие волосы каурым. — Не упирайся, иди. Кто за тебя будет ноги переставлять? Давай шевели помидорками!
Антону зуделось убежать, дёрнул руку. Но Глеб удержал, поднёс кулак ему к носу:
— А пять весёлых братиков не встречал, малёха? — И легонько, без зла подтолкнул коленкой в то место, которое не плачет. — Бабушка велела кисельку поддать.
За завтраком Глебка всегда садился в саду рядом с Антоном. На то были две причины, весомые, как железнодорожные шпалы. Первая: на случай защиты младшего брата от всяческих козней детсадовской скорлупы. Глеб самый сильный, с ним справится лишь воспитательница, отчего так рыцарски вёл себя Антон с ровесницами: не боясь мести за свою вероломную измену сильному полу, выказал однажды открытое поползновение обратиться в девочку. Носить одну косынку явно недостаточно. А что нужно ещё, чтоб совсем стать девочкой, он не знал. Полез за советом к Глебу. Глеб сложил вид, что страшно напряжённо думает, но ни шиша так и не надумал, со вздохом капитулировал:
— Глухо, братко, дело…
Из ответа последовало, что сила в руках не всегда пропорциональна силе в мыслях, и сила ума сейчас меньше всего нужна была самому Глебу. Зато сила в руках уже прирабатывала на него. Ему сказали, чем драться, лучше таскай воду в сад из кринички за Шкириным огородом. Глебка исправно носил, за что теперь отхватывал в обед по две порции первого. Две порции все-таки покуда больше, интересней против одной, и в Глебе прокинулась дремавшая предпринимательская жилка.
И вот вторая уже причина, почему он по утрам подсаживался за стол к брату.
К чаю обычно выдавалось по два овсяных печенья, без которых он легко обходился, теша себя мыслью о царском обеде с двумя первыми. Уже от одной только этой думушки он сытел.
