на кровле чертога в полночь, когда праздник уже недалеко, а спящий мир вокруг дома безмолвствует после десятинедельных морозов.
Вот заговорила она опять:
– О Князь Рати, уста твои безмолвствуют; прикажи этому витязю – Бэрингу, чтобы он распорядился ратью, ибо оба вы мудры: дороги мгновения этой ночи и нельзя расходовать их впустую, ибо они даруют Вольфингам спасение, Бэрингам – отмщение, а всему народу – новую надежду.
Тиодольф все медлил, повесив голову; вот вздохнул он, вот левая рука его потянулась к лишенным меча ножнам, а правая к горлу, словно бы Князя томило нечто такое, чего и сказать он не мог… Однако наконец возвысил он свою голову и сказал Аринбьорну, неторопливо и с усилием, как и прежде:
– Вождь Бэрингов, взойди на Холм Говорения и поделись с народом своей мудростью; пусть знает всякий, что рано утром, еще до рассвета, предстоит всем, кто в силах и кому не запрещают этого Боги, совершить деяния, достойные собственной доблести, заслужить отдых себе, а родовичам даровать новые дни для новых подвигов.
Умолк Тиодольф, и вновь голова его свалилась на грудь, косо глянула на него Холсан. Но Аринбьорн взошел на Говорильную Горку и произнес:
– Мужи Готские, родичи мои, миновало несколько дней с тех пор как мы впервые встретили Римлян и бились с ними; бывал и наш верх, бывало, оставляла нас удача, как часто случается в ратном деле: ибо мужественны враги наши и в отваге нам не уступят. Однако внемлите, слушайте, что предстоит завтра; больше не можем мы терпеть чужаков на своей земле, а потому мы должны вернуть свое или погибнуть. Только знайте, речь идет не о каких-нибудь там припасах, не о полудюжине говяд, не о бревнах, составляющих стены дома, а о всей жизни, устроенной нашими руками в этой земле. Я не даю вам выбора, ибо не из чего выбирать. Мы ныне в лесу, при нас ничего нет, но у многих дома плачут дети, жены ждут под родным кровом, и если мы не вернем им мир, к ним явятся Римляне с войною. Там, внизу, по равнине медленно приближается наш обоз, а вместе с ним скарб, что брали мы с собой, но речь не о нем, ибо мы можем взять больше. В нем находятся наши знамена и битвенные знаки, что много важнее. И отделяет его от нас сущая малость – горстка мужественных врагов, мечи их и копья, несколько ран, надежда на смерть, осененную похвалами людей… Через два или три часа нам придется преодолеть это препятствие. Я не спрашиваю вашей воли на это, ибо знаю, что ни о чем другом вы не помышляете; посему, когда смолкну я, не кричите, не ударяйте в щиты, ибо недалеко мы сейчас от родного дома, в котором засел враг, способный погубить нас. Пусть всякий сейчас отдохнет, как умеет, пусть уснет, если сможет, не снимая доспеха, не разлучаясь с оружием; а когда проснетесь, разбуженные вождями рати, сотниками и стоящими над двадцатерицею воинами, забудьте, что вокруг ночь, займите свое место в строю, приготовьтесь бесшумно пройти лес. Теперь вы слышали от меня все, что хотел бы сказать сам Князь; завтра его увидят те, кто в первых рядах бросается на врага, потому что велико желание его вернуться на свое место на помосте в Чертоге Вольфингов.
Он умолк, и Готы, как и было сказано, не испустили другого звука, кроме радостного бормотанья. Большая часть их немедленно обратилась ко сну, как будто не имелось у них дела важнее его – ибо мудры они были в путях войны. Словом, войско опустилось на землю, кроме выставленных в ночной дозор, Аринбьорна, Тиодольфа и Холсан. Они так и остались стоять втроем, и Аринбьорн молвил:
– Ныне мне кажется, не что мы победили врага, что погрузились в покой после победы, а как если бы у нас нет и никогда не было врагов. Глубокий мир почиет на мне, и я, человек гневный доселе, думаю только о том, что любимые мною родовичи населили всю землю, не оставив для врага и кусочка земли. Возможно, это еще служится когда-нибудь. Сегодня все хорошо, но завтра станет еще лучше. Не знаю, чего ты хочешь, о Тиодольф, ибо нечто изменилось в тебе и ты сделался странным для нас. О себе же скажу тебе прямо: я буду искать Оттера Лаксинга, моего друга и приятеля, мудрого мужа, по моей опрометчивости попавшего под клинки Римлян и более не присутствующего среди нас. Я буду искать его и постараюсь завтра найти – он не мог отлететь далеко – и мы будем блаженствовать и радоваться вместе. А теперь я усну, ибо велел дозорным разбудить меня в случае срочной нужды. Спи и ты, Тиодольф! И проснись прежним, когда луна опустится ниже.
После он улегся на груду ветвей и сразу уснул.
Глава XXVI
Тиодольф разговаривает с Вудсан
Теперь лишь Тиодольф и Холсан стояли вдвоем на Холме Говорения; луна уже высоко поднялась над верхушками деревьев, Тиодольф не шевелился; голова его была опущена долу, словно бы он погрузился в думу. Тут промолвила Холсан, стараясь не нарушить тишину безмолвного стана:
– Я сказала, что мгновения ночи сей дороги и улетают быстро; может случиться, что тебе нужно будет многое сказать и сделать, прежде чем с рассветом войско пробудится. Поэтому отойдем со мной чуть в сторону; там ты, возможно, узнаешь некие вести и придумаешь, как надо теперь поступить.
И ничего более не говоря, она взяла его за руку и повела, Тиодольф же просто следовал за ней, не говоря ни слова. Оставив стан, они углубились в лес под буковую листву, почти не пропускавшую лунного света, и вот ноги Тиодольфа стали ступать сами собой; ибо шли они по тропе известной ему хорошо и назубок.
Так вышли они на ту небольшую лужайку, на которой в начале повести сей Тиодольф встретил Вудсан; и каменное сидение на ней, как и прежде, не было ныне свободным: на нем восседала Вудсан, вновь облачившаяся в свои блистающие одежды. Голова ее поникла, лицо скрывалось в ладонях; заслышав шаги, она не подняла головы, потому что ждала их.
Тиодольф не стал медлить; на мгновение показалось ему, что прошлого и не было, что все битвы, спешка, надежды и опасения превратились в видения, невысказанные и приснившиеся слова. Направившись прямо к Вудсан, он сел рядом с нею и положил ей руки на плечи, прикоснулся к ладони и погладил ее; однако же та не шевелилась,
