словно бы не замечая его, Холсан же остановилась перед ними, глядя на обоих и заговорила не сразу, но при первых же звуках ее голоса Вудсан затрепетала, по-прежнему пряча лицо. Вот что рекла Холсан:
Ныне два горя передо мною, двойная мука могучих сердец,
Оба на радость не переменишь, но я могу положить конец
Лишь одному из них; одинокая дева, я сумею его изгнать.
И сгинет, рассеется летней росою и более не вернется опять.
О Вудсан, ты меня носила, рада бы счастьем тебе отплатить.
Но ты – из Богов, и тебе известно, чему бывать, а чему не быть.
Силы моей не хватит на это; могу лишь тебе показать
С правдой сложенные печали, о которых следует знать,
Прежде чем воля воздвигнет руку. И нечего мне открыть,
Кроме того, что ты уже знаешь, но предпочла забыть.
Жив будет муж, любимый тобою, и ни человек, ни Бог,
Тому не помеха, но только подумай, как этот удел жесток.
Волей своей удержишь, Богиня, в живых своего раба,
Он будет твоим лишь, пусть нити иные пряла для него судьба.
Тот, кто вчера был твоим мужем, завтра же может стать
Счастьем народа, хотя по земле отныне ему не ступать,
Частью всех прошлых радостей и славой грядущих лет,
Причиной веселья потомков и посрамлением бед.
Он напомнит родовичам бранным, которым в жизни сей быть.
И о смерти, которая нас заставляет в доблести жить.
Да, много деяний свершил тот, кто в землю сырую лег,
Как ложится весною семя – тихо, не зная невзгод.
Ходит над ним крестьянин, и ветру зимнему дуть,
От ветров зимних отныне укрыт его новый путь.
И мужа сего, который жил для тебя и для всех,
Сделаешь ли ты Богом для трусов, пойдешь ли на этот грех?
Неужели ты думаешь, что и впредь будет так,
Как на поле ореховом, когда рядом был враг.
Так как было, когда ты меня породила на свет,
Меня, душу Вольфингов, наделив течением лет.
И ужель, подражая Богу, ты попробуешь, бедная мать,
Заново этого мужа, отца моего создать.
Страшная, горькая шутка. Но став между ваших плеч,
Суждено мне прощальное слово вам в счастье и горе изречь.
Я скажу: о отец мой могучий, тебе суждено предпочесть
Не жизнь во смерти, а гибель, славу и вечную честь.
Еще не договорила она, а руки Вудсан упали, открывая лицо, скорбное и тревожное во всей безупречной красе его; взяв Тиодольфа за руки, она поглядела с любовью на Холсан, и прижавшись щекою к щеке ее, Тиодольф улыбался в счастье.
Правильно молвишь, дочерь, я – Богиня не из больших,
Но Богов мне ведомы думы – видимы замыслы их.
Рок, грозящий нам, мне известен, но я решила молчать,
И на уста наложила каменную печать.
Пусть шлема железо разрубит ударом могучий враг,
Но искусник-кузнец починит и вновь в сече стальной шишак.
Если б только могла я даже на миг охранить
Жизнь моего любимого! Но не мне его чашу пить.
Любит муж сей и тело мое, и свой славный и древний род,
Для него я хотела победы, и в этом причина моих невзгод.
Горе мне, ибо гибнет радость и надежде моей не жить.
Солнцу весеннему над опустевшей землею весело не восходить.
Теперь же, прощай, о дочерь, при прощанье не место тебе
Обреченных на смерть и несчастных, покорившихся грозной судьбе.
Мне его больше не видеть, но ты встретишь отца еще раз,
Светлого, в счастье, надежде и в ликовании глаз.
Тут Холсан приблизилась к матери и опустилась перед нею и в слезах припала к ее коленям, Вудсан же целовала и ласкала ее; руки же Тиодольфа как бы сами собой прикоснулись к голове дочери, он с нежностью, но как бы не узнавая, смотрел на нее.
Потом, поднявшись, Холсан еще раз поцеловала мать и отправилась своим путем с лужайки на место Схода людей ее племени.
Когда же супруги остались одни, Вудсан молвила:
– О Тиодольф, слышишь ли ты меня, понимаешь ли?
– Да, – ответил тот, – когда ты говоришь о некоторых вещах – о нашей любви, о дочери, ставшей плодом ее.
– Тиодольф, – спросила Вудсан, – и сколько продлится наша любовь?
– До конца дней наших.
– А если ты погибнешь сегодня, где окажется наша любовь? – продолжила Вудсан.
И ответил он:
– Ныне скажу – не знаю; хотя было время, когда я говорил, что она будет обитать в душе Волчьего рода.
– Ну а когда душа эта умрет и рода не станет?
– Во времена прошедшие, – молвил он, – отвечал я, что жить ей вместе с Племенами Земли, но теперь опять признаюсь: не ведаю этого.
– Укроет ли ее Земля, – спросила Вудсан, – когда умрешь ты и положат тебя в курган?
– Так говорила ты в ту последнюю нашу ночь, – ответил он, – и теперь я ничего не скажу против твоего слова.
– Счастлив ли ты, о Волк Своего Народа?
– Зачем ты спрашиваешь меня, – ответил он, – я не знаю; мы были в разлуке, и я тосковал о тебе; теперь ты здесь, и с меня довольно.
– А как же люди твоего рода? – спросила она. – Разве тебе не тоскливо без них?
Ответил он:
– Разве не говорила ты, что я не принадлежу к их числу? И все же они были моими друзьями и нуждались во мне; я любил их. Но сегодня вечером они не вспомнят обо мне – ну разве чуть-чуть. Ведь они одержат победу над врагом, как предрекла Холсан. Что же тогда мне делать? Забирать все у тебя, чтобы поделиться с ними крохами?
– Ты мудр, – сказала она. – Выйдешь ли ты сегодня на бой?
– Похоже, что выйду, – ответил тот.
Молвила она:
– А наденешь ли сплетенную гномами кольчугу? Ибо если наденешь, будешь жив, если же нет – умрешь.
– Надену, – ответил он, – чтобы жить и любить тебя.
– А не кажется ли тебе, что лежит на ней зло? – спросила она.
Тут вернулась на лицо Тиодольфа доля прежней отваги, и он ответил:
– Так и показалось мне вчера, когда я впервые сражался, надев ее. Не получив и удара, я пал на луг и
