украл – может, деревенский мальчишка или наказанный пастух. Но, оглядевшись, увидела, что один совенок сидит высоко на ветке, а второй, к ужасу моему, валяется мертвый на земле. Третьего я найти не смогла – возможно, он в полной безопасности в гнезде. Родители наверняка пытались сломать прутья, пока клетка случайно не открылась, а потом отнесли малышей на дерево. Погибшего, наверное, сдуло ветром с ветки – ночью был сильный ветер, – он упал и сломал шею. Из-за моей ошибки на одну счастливую невинную жизнь в саду стало меньше, а день такой чудесный, такой теплый, погода как раз для того, чтобы растить и радовать малышей. Дети ужасно расстроены, копают могилку и плетут из одуванчиков погребальные венки.
Как раз когда я писала эти слова, послышался шум, означавший, что кое-кто приехал, я выбежала навстречу и, задыхаясь от волнения, поведала Разгневанному о совах, которыми ему так хотелось обзавестись, и как мне жаль, что ничего не получилось, и как ужасно, что один совенок умер, и все такое прочее – в типично женской сбивчивой манере.
Он терпеливо дожидался, пока я на мгновение умолкну, чтобы глотнуть воздуха, и сказал:
– Я поражен такой жестокостью. Как ты могла заставить сову-мать так страдать? Она же тебе ничего плохого не сделала.
Из-за чего я выскочила из дома в сад, еще более убежденная в правоте того, кто написал:
«Нет, не для смертных рай двойной…» [7]
Убежища и крова я ищу в саду, не в доме. В доме все подчиняется досадному долгу – я должна присматривать за слугами и отдавать распоряжения, все забота на заботе – то мебель, то еда, а здесь меня обступает блаженство – и здесь я прошу прощения за все недоброе, что во мне есть, за ужасные эгоистичные мысли; здесь мои грехи и глупости прощаются, здесь я чувствую себя под защитой, я по-настоящему дома, и каждый цветок и росток – мой друг, а каждое дерево – возлюбленный. Когда мне плохо, когда я растеряна, я удираю к ним в поисках утешения, когда меня охватывает беспричинная злость, я убегаю сюда и обретаю равновесие. Разве кто-то из женщин может похвалиться таким количеством друзей? И они всегда мне рады, готовы встретить меня и наполнить радостными мыслями. Счастливые дети нашего общего Отца, могу ли я, их сестра, быть менее смиренной и радостной, нежели они? Даже когда случается буря, ураган, когда все стремятся укрыться в доме, я выбегаю из-под крыши. Бури мне не по душе – они пугают меня, и задолго до того, как начнутся, потому что я всегда чувствую их приближение, и странно, что я ищу укрытия в саду. Но мне и правда здесь лучше, я чувствую, что обо мне заботятся, меня ласкают. Когда начинается гроза, Апрельская детка говорит: «Это Lieber Gott снова бранит своих ангелов». А когда гроза разразилась ночью, она пожаловалась: ну почему Lieber Gott не бранит ангелов днем, ей же так хочется спать! Все три говорят на восхитительной смеси немецкого и английского, нарушая чистоту своего родного языка английскими словечками, они вставляют их в немецкие фразы. Это всегда напоминает мне о Справедливости, сдерживаемой Милосердием [8]. Сегодня мы собирали калужницу в лесочке, носящем гордое имя Хиршвальд [9], потому что здесь осенними вечерами сражается бесчисленное множество оленей, они вызывают друг друга на бой ревом, который пронзает тишину и от которого у одинокого слушателя бегут по спине мурашки. Я часто гуляю здесь в сентябре и, зачарованная их грозными криками, до позднего вечера сижу на поваленном дереве.
Мы сидели на траве и делали из калужницы шары. Детки такого еще никогда не видели, они и представить себе не могли ничего и вполовину прекрасного. Хиршвальд – это небольшая березовая роща, под ногами пружинит дерн, пестреющий цветами, тут есть приветливый ручеек, берега которого в июне зарастают желтыми ирисами. Я мечтаю поставить здесь маленький домик, с маргаритками, которые подступали бы к самым дверям, и чтоб никакой тропинки – домик, вмещающий лишь меня и какую-то одну из деток, и чтобы стены были увиты лиловым клематисом. Две комнаты – спальня и кухня. Как страшно нам было бы здесь по ночам, и как счастливы были бы мы днем! Я точно знаю, где его надо поставить, фасадом на юго-восток, чтобы мы могли владеть всеми радостями утра, и поближе к ручью, чтобы мы могли мыть посуду, раздвигая ирисы. Иногда, когда мы будем в настроении насладиться обществом, мы бы приглашали на чай остальных деток и угощали бы их земляникой на тарелках из листьев конского каштана; и никто менее невинный, никто, кому не было бы так легко доставить радость, никто кроме детей не допускался бы в наш солнечный домик, чтобы не омрачить его сияние, – да на самом-то деле, полагаю, никто более разумный сюда бы и не подумал явиться. Людям разумным, чтобы только начать наслаждаться жизнью, нужно так много, рядом с ними мне вечно хочется извиниться, поскольку я способна предложить им лишь то, что сама люблю, – извиниться и устыдиться того, что меня так легко ублажить.
На днях мы были приглашены на ужин в ближайшем городке (добирались несколько часов), и после ужина дамы принялись расспрашивать меня, как мне удалось пережить зиму, когда снегопады длились неделями и я была отрезана от внешнего мира.
– Ах, эти мужья! – вздохнула полная дама, горестно покачивая головой. – Запирают жен в четырех стенах – это так для них удобно, и совершенно не думают о том, как те страдают.
И другие дамы тоже принялись вздыхать и качать головами, поскольку пухлая дама имела большой вес в обществе, а одна из дам принялась рассказывать о том, как некий ужасный муж увез молодую жену в деревню и держал там, в самой жестокой манере утаивая ее красоту и достоинства от людей, и как проведя несколько лет то в слезах, то в воспроизведении потомства, она совсем недавно сбежала с кем-то непотребным – то ли с лакеем, то ли с пекарем, в общем, с кем-то таким.
– Но я совершенно счастлива… – начала я, когда представился случай вставить слово.
– Какая примерная женушка, так и надо себя вести, – и дама с весом в обществе одобрительно похлопала меня по руке, продолжая, впрочем, горестно покачивать головой.
– Вы не можете быть счастливы зимой, в одиночестве! – объявила другая дама, супруга военного чина: она не привыкла к тому, чтобы ей возражали.
– Могу.
– Как, в ваши-то годы? Нет, не можете!
– Но я могу!
– Вашему супругу следует на зиму перевозить вас в город.
– Но я не хочу, чтобы меня перевозили в город!
– И не позволяйте хоронить себя заживо в лучшие годы!
– Но мне нравится, когда меня хоронят!
– Такое одиночество – это неправильно.
– Но я совсем не чувствую себя одинокой.
– И ни к чему хорошему не приведет! – она начала сердиться.
Последнее ее заявление сопровождалась дружным «Вот именно!» и новыми покачиваниями.
– Но я очень люблю зиму, – настаивала я, когда они немного поутихли. – Я каталась на санках, на коньках, со мной были дети, к тому же у нас много… – я хотела сказать «книг», но сдержалась. Чтение – мужское занятие, для женщин это считается непростительной тратой времени. И разве могла я им передать словами то счастье, которое охватывает меня при виде сверкающего на солнце снега, или восторг, который вызывают морозные дни?
– Мы переехали туда только потому, что этого хотелось мне, – продолжала я, – а муж согласился, лишь бы меня порадовать.
– Какая примерная женушка, – повторила дама, имеющая вес, и снова похлопала меня по руке с понимающим видом. – Действительно примерная женушка! Но не потакайте мужу всегда и во всем, дорогая моя, послушайтесь моего совета и потребуйте, чтобы он на следующую зиму перевез вас в город.
После чего они перешли к обсуждению кухарок, полностью удовлетворенные разговорами о моей тяжкой доле, которая в данный момент поджидала в холле в виде господина с моей накидкой в руках – вообще-то, медные пуговицы на его мундире выглядели вполне безобидно.
Я смеялась всю дорогу домой, а потом, когда мы достигли
