и Журавль.
Так стояли они на жаре, и три часа миновало уже после полудня; легкий ветерок налетев с запада, расшевелил разрисованные полотнища стягов, так что люди могли видеть теперь знаки своих домов и предков.
Молчание воцарилось в кольце мужей, но вдруг их ряды расступились, пропуская другие носилки, которые несли витязи в полных доспехах, и… о! на них лежал Оттер, в своем боевом снаряжении, со множеством ран на теле. Ибо люди отыскали его у стены Великого Чертога, куда положили его вчера Римляне, одолев Бэрингов и Горынычей-Вормингов; даже враг заметил чрезвычайную доблесть Оттера, и заставив Готов отступить, внесли Оттера в свой острог, дабы узнать имя и сан столь отважного мужа.
Так принесли люди Марки Оттера на пригорок, и оставили там возле Тиодольфа. И узрев это, витязи не могли более сдержать стенаний и слез… громко ударяли они мечами в щиты, и звуки печали и хвалы возносились к летнему небу.
Наконец Холсан, державшая в руке восковую свечу, возвысила голос:
Витязи рода Волка, свеча сия волей Богов
Огоньком своим возвещает: вы вернулись под отчий кров.
Блещет Солнце Чертога, озаряя Вольфингов дом.
Вражье погашено пламя, прекращен грабеж и погром.
Вы, уцелевшие в битвах, сердца вознесите ввысь.
Стоять вечно Чертогу Вольфингов, племени плод приносить.
Вы же, о люди Марки, сегодня в гостях у нас
Ликуйте, о вольные Готы, пришел ныне пиршества час!
Ибо сегодня дорогой, которой каждый пройдет,
К Богам и предкам уходят твои воины, леса народ.
И горе наше задержит их правый и легкий шаг,
А слезы затопят дорогу… пускай ныне плачет враг.
Труд их жизни окончен, завершен и битвенный труд.
С радостью плод его примем: благие дни настают.
Наши девы уже украшают опаленный войною кров
Сокровищами Вольфингов и цветами полей и лугов.
Ныне долг наш собраться в чертоге, сердце возвеселить
Чтобы стены его от печали и поруганья омыть.
Коротко глянув на мертвого Тиодольфа, а после на Оттера, она продолжила:
О родовичи, перед вами лежат тела обоих Князей,
Отныне живым их не встретить – ни в лесу, ни среди полей.
Там, где они вершили каждый свой жизненный путь,
Под солнцем, что светит с неба, под ветром, что полнит грудь,
Здесь их место покоя и скоро на месте сем
Луговые вырастут травы, прикроют цветами Холм.
Ну а сейчас, о люди, пусть выйдет и станет в круг,
Знавший сердца ушедших и дела их могучих рук,
Если есть у него для нас слово, пока пламень сердец не остыл,
Пока память свежа былого и любви не остужен пыл.
Пусть он выйдет на середину, об убитых нам скажет речь.
Над руками, уставшими в битве, над сердцами, что срезал меч.
Смолкла она, и люди зашевелились, ибо те, кто находился у Знамени Дейлингов, видел старого витязя, сидевшего на огромном вороном коне и во всеоружии. Медленно спустился старец с коня и направился к кольцу воинов, расступившемуся перед ним; все знали Асмунда Древнего, умудренного битвой воина Дневичей, понявшего, что за кольчуга на Тиодольфе и оплакавшего Князя. Сев вчера на коня, Асмунд выехал на битву, но припоздал и успел лишь настичь Бург на колесах, едва перебравшийся через реку.
Глава XXXI
Старый Асмунд говорит речь над телами Походных Князей. Над ними насыпают курган
Все смотрели на старца, прошествовавшего к месту, на котором покоились тела Князей; поглядев на лицо Оттера, молвил он:
Оттер, так вот где лежишь ты… Когда я был уже стар,
Помню тебя могучим, умевшим направить удар.
Ты был мне как младший из братьев, вел ты моих сынов
На битву с народом Гуннов, чей обычай в битве суров.
Помню, как обучал ты в преддверии ратного дня
Мальчишек науке боя, узнанной от меня.
Оттер, о Оттер! Ты помнишь грозный для Готов час,
Когда Гунны теснили, сминали, давили нас.
Под градом стрел и копий, я нес тебя через поток,
Лизавший горы подножье, что был тороплив и жесток.
Помнишь потом, укрывшись в каменных недрах гор,
Мы ждали прихода Готов, чтоб вновь обагрить топор.
Помнишь ли ты, о Оттер, счастье прошедших дней,
Былые наши печали, что делали радость острей.
Друг мой… Друг поля и битвы передо мной лежит,
Зачем, скажи мне, ушел ты, оставив руке моей щит.
Я одряхлел и бездетен, но Лаксингов полон кров
Детьми твоего брата, способными выйти на зов.
Внемлите мне, о внемлите! Плоть сия и дух сей
Были достойны славы и долгих предолгих дней,
Но в пламени боя угасла жизнь боевого вождя,
Судьбу свою сам решил ты, не себя, а других любя.
Теперь и любовь, и слава покроют имя твое,
Отвага родит отвагу, доблесть кует копье.
Ляжет в могилу скоро тело мужа сего,
Но где же его деянья? Где же слава его?
Пока стоит Порубежье, памяти жить о нем.
Словом, цветком, возлиянием и жертвенным огнем.
Помолчав немного, он со скорбью поглядел в лицо Оттера, со столь же крепкой печалью, сколь весомо было слово Асмунда. Воистину, как говорил он, был Оттер другом Асмунду и на поле брани и в чертоге, хотя годами много уступал ему; рядом бок к боку стояли они на поле брани в тот день, когда пали сыновья Асмунда, сраженные рядом с отцом.
Немного погодя, медленно повернулся он к Тиодольфу и затрепетал телом… открыл Асмунд рот, но не в силах был вымолвить слова. Сел он тогда на край одра и, не стесняясь слез, хлынувших из старых глаз, зарыдал. Видевшие Асмунда удивлялись: всем была известна крепость сердца его… много тяжких бремен вынесло оно за долгие годы и не надломилось. Однако наконец Асмунд поднялся и, твердо опершись в землю ногами, обратил лицо к Народному Сходу и голосом, более похожим на юношеский, чем подобающий старцу запел:
Буре бурной сечь,
Коль гуляет меч!
Когда собралась рать,
Далеко ей шагать!
Слышат Боги, слышат страх
На лесах и на лугах.
Быстро мчится
