Лето в Тавире знойное и ленивое. Речка мельчает до полуметра. Видно, как сардины в поисках моря устают, теряют веру и замирают. По набережной тянутся домики, все в два этажа. Над окнами облупившиеся крылатые младенцы. Иногда – каменные цветы. На крышах аккуратные сады. В раскаленном воздухе улавливается запах водорослей. Чайки спят на мачтах яхт. Баркасы изредка бьются друг о друга обрезиненными бортами. Один моряк свесил загорелые пыльные ноги с пирса. Второй стоя ловит рыбу. На центральном бульваре, ровными рядами растут и дарят тень двухсотлетние пальмы. Он тянется вдоль реки. На кованых скамейках дремлют пожилые люди: кто оперся на трость, кто запрокинул голову и накрыл лицо газетой. Старики спят. Спят сардины. Этот день должен был закончиться, так же как и начался. Собственно ничем. Но уважаемый гражданин города Хуан Марим вдруг открыл глаза и заметил в воздухе черную точку. Приняв ее за пятно в собственном глазу, он чуть было не впал обратно в дрему, но оно шевельнулось. Оно висело в воздухе, на метровой высоте, и изредка перемещалось слева направо. Появилось оно с левого боку от огороженного бирюзовым заборчиком фонтана, в котором терпели жару черепахи. Сеньор Марим встал и медленно, глубоко дыша, пошел по вымощенной плиткой аллее. Был он одет, как и все: в серые выглаженные брюки и вправленную в них белую рубашку с длинным рукавом. Кожаные сандалии скрипели. Близился закат. Солнце лизнуло оранжевый дом на той стороне реки, тот, что выбивался из ряда и выступал ближе к воде. Старик потрогал летающую точку. Она была невелика, не больше глаза камбалы, но имела свойство растягиваться. Предмет был мягким. Горожанин ощупал сферу и задумался. Он провел рукой по седым редким волосам. Прогладил сверху вниз свое сухое лицо, сплошь покрытое пигментными пятнами. Неожиданно для себя Дон ткнул черную сферу, и палец его провалился, как оказалось, в никуда. Палец его исчез. То есть старик чувствовал его, но, находясь в точке, он стал в этом мире невидимым. Приключилось следующее. Точка сильно обтянула стариковский палец и заводила его рукой резко из стороны в сторону. Перепуганный Дон Марим выдернул руку. Окружность в воздухе, сжалась и замерла. Одна из черепах выползла на омываемый камень. Одна из сардин сдалась течению, видимо, по рыбьей болезни, и понеслась прочь, поблескивая боками. Перенервничав, господин вынул из кармана брюк трубку и было поднес зажженную спичку, как остановился, почувствовав неприятный запах. Указательный палец смердел.
– Говно! Диего! Встань! Пришельцы пришли к нам с дерьмом!
Столько много слов, к тому же так громко, Дон не произносил года с восемьдесят шестого, и удивленные рты и глаза открылись по всему бульвару. Даже две старухи, которые вот уже лет двадцать сидели перед смертью, как на тонком льду, у своей табачной лавки, очнулись и, не понимая ничего расстроились. Одна даже заплакала. К сеньору Марим, потянулся друг Диего, а за ним и прочие горожане. Трости застучали об плитку. Зашелестели газетные листы. Застывшая под синим небом точка собрала публику. Разгоряченные спорами старики полезли к ней наперебой. Коричневые, костлявые руки ловили ускользающую точку, растягивали ее, даже щипали. Окружность отчаянно металась из стороны в сторону, но пытливые руки бывалых моряков не давали ей ускользнуть.
– Это же надо!? Они прислали нам дерьмо! – то ли восхищались, то ли возмущались горожане.
Действие длилось недолго. Минут семь. За это время еще одна сардина сдалась и приняла смерть. Черепаха же позицию не поменяла. Закончилось удивительное неожиданно быстро, когда самый старый житель правобережья, Дон Перро, влез в сферу по локоть и замер, разглядывая отсутствие руки. Но рука вдруг появилась, и многие ахнули, а сфера растворилась в знойном соленом воздухе, видимо ,навсегда. Толпа разошлась бы быстрей, если б не одно маленькое происшествие. На запястье Дона Перро был золотой браслет, привезенный из колониальной Бразилии еще его прадедом. Так вот черное пятно, как выяснилось, забрало украшение с собой. Ситуация вышла некрасивая. Дедушка уже снова сидел на лавке и горько плакал, покуда друзья его, и Марим, и Диего, поочередно успокаивали его, предлагая свои браслеты, принося воду, размахивая над ним газетой. Горожане все еще стояли у фонтана и горячо спорили. Кто-то настаивал на том, что пришельцы явились принести им говно, но большинство было не разубедить. Им было очевидно, что инопланетяне-охотники за золотом. Разговоры скатывались к риторике. Многие теперь не знали, носить им теперь часы на улице, а их женам серьги или нет. Не спеша, закат загнал пожилых людей в дома, как мама детей. Успокоившись, они спали и, наверное, смотрели те же сны, что и сопротивляющиеся течению сардины. Один только Дон Марим остался впервые на бульваре ночью. Он все ждал чего-то. Но происшествий больше не было, и город уснул, прервав шестисотлетний сон лишь на мгновенье.
Если утром в Крекшине похмелиться, то будет великое волшебство. Наташа Нестерова стояла на мраморном полукруглом балконе и смотрела в лес. Ей было неприятно вспоминать вчерашнее происшествие, но она не могла перестать думать о нем и, как часто бывает на больную голову, проворачивала все детали раз за разом. Димины и ее родители были соседями в Париже. В Москве ее отец был кем-то поважнее в каком-то министерстве, чем его отец. Один раз во Франции они случайно поцеловались в машине и один раз, уже обдуманно, вечером, во дворе дома. Наташа не переставала думать о вчерашней вечеринке в Жаворонках, где Дима, который оказался совсем недалеким и где-то даже глупым, уговорил ее, пьяную, прогуляться в лес, где все и сделал собственно, причем не самым обычным путем.
Утро было ветреным. Внизу домработница давила сок. Родители были в Москве. На парковке стоял только Наташин автомобиль. Телефон молчал. Ей было не по себе. Ныли мышцы. Тошнило. Кругом стоял лес, и он тревожил ее. С абстиненцией Нестерова была явно незнакома. Мысль шальная пришла неожиданно.
– Почему нет?
Наташа, словно маленькая девочка, на цыпочках прошла мимо прислуги и взяла с подноса чайную чашку, чтобы ее не заподозрили. В чашку она тайком из холодильника налила водки, почти доверху. Интуитивно она понимала, что уже совсем скоро перестанет нервничать и ляжет обратно в кровать до вечера. Наташа бесшумно возвратилась на балкон. На ней был только халат. Выпив, давясь и останавливаясь, всю водку она еще какое-то время старалась удержать ее в себе. Водке сбежать не удалось, и она покорно, растворилась в крови.
Она выделила в лесу одно дерево. То, что качалось больше других.
– Странно? – подумала Наташа.
– Пиздец как странно.
Она всматривалась в гнездо на макушке дерева и не могла понять: как то держится и почему никак не ебнется.
– А ведь в гнездах яйца – лицо ее стало грустным, «яйца» опять уволокли ее мысли во вчерашний лес.
Вдруг совершенно неожиданно Наташа почувствовала неопределенный дискомфорт. Задний проход разъехался сам собой, и стало очень неудобно жить. Наташа повела бедрами, как будто пытаясь выгнать из себя инородное. Ощущение прошло. Наташа удивилась и собиралась уже идти, как и планировала, под одеяло, но тут начался кошмар. Ее терзали необъяснимые силы, таскали по полу балкона. Они проникали в нее, щипали, царапали. Страх, что она сошла с ума, исчез так же быстро, как и появился – было не до него. Физические муки превзошли всевозможные тревоги, вызванные насилием невидимок. Апофеозом стало внедрение нечто огромного, бесконечно долгого и широкого. Нестерова закричала и сложилась зародышем на холодном мраморе, потеряв сознание. Ей снилась рыба, скользкая, блестящая. Она боролась с встречным течением. Грустный боковой глаз смотрел на Наташу. Где-то над их головами на пирсе сидел загорелый моряк, свесив ноги. Проснувшись в больнице, первое, что увидела Наташа, был золотой браслет в пластмассовой баночке для анализов. Банка стояла на столике. «Наверное, подарок» – улыбнулась девушка, мало что помня.
Лиссабон 2012
Мой друг Соломон недавно пережил клиническую смерть. Живет он в высоком сером доме, который стоит на берегу реки, в устье двух рек, где маленькая растворяется в большой. Из окон он может видеть унылый лабиринт земляных кривых улочек со скамейками. Там тянуться к горизонту косые деревянные дома, в безнадежных резных узорах и с заснеженными крышами. Редкие голые деревья покачиваются не в такт. Но к видам Соломон равнодушен. Он уже больше года увлечен своей целью, которая явно покажется глупой человеку разумному.
Открывается дверь автобуса. Темно на улице. Идет Соломон, вжавшись в высокий ворот. За спиной прямоугольные дома, и один из них Соломонов. Распахнулся лифт. Похожие на линолеум стены. Наскальная живопись. Два фаллоса, три влагалища, и «наташа». Сожженная красная кнопка, и вместо девятого этажа – жвачка. Соломон живет на седьмом. Один в двух комнатах. Сегодня последняя пятница месяца, и Соломон с зарплатой пришел домой. От «сейчас» до утра понедельника остается пятьдесят шесть часов, и в этот раз он обязательно успеет.
