II
На третьи сутки я спешно переезжаю на Плотников переулок, вовремя останавливая запой. Там, в дореволюционном четырехэтажном особняке, в моем распоряжении небольшие апартаменты, приятно оформленные, служащие другим целям. Напившись вдоволь, что при моем возрасте и весе измеряется четырьмя бутылками, мне нужно отступить в лежбище, для восстановления. За первые командировочные дни я вымываю грязь из сознания детскими темами, опустошаю тяжелое сердце. Затем, наступает третий, переломный день, когда надо вернуться и подчистить тело.
У подъезда ждут две женщины. Агентство не обмануло. Высокие, молодые, опрятные и неприезжие. В квартире светло, за счет окон-великанов. Немного псевдостаринной мебели, красный кирпич вместо обоев, декоративный камин и огромный попугай, который живет под наблюдением уборщицы в старинной клетке, свисающей по центру гостиной вместо люстры. «Кроссворд» – единственное его русское слово. Георгий болтлив, и в моем присутствии всегда накрыт платком. Но все до одной посетительницы начинают визит с просьбы посмотреть «птичку», и он, наверное, рад их появлению не меньше меня.
Через прозрачную занавеску я наблюдаю, как лучи скользят по вылизанным капотам длинных черных машин. Изредка я перевожу взгляд вниз, на парочку, и щурюсь от удовольствия. В конце – выпитый намедни коньяк как будто выплескивается из недр, выбуренных винтовым высасыванием. «Кроссворд», так провожает гостей Георгий. Упиваясь остатками эйфории, не переодеваясь в халат, я, как мальчишка, принимаюсь пинать подушку, как если бы она была кожаным мячом. Забив стене гол, я окончательно успокаиваюсь. Поглаживая то щетину, то яйца, я деловито звоню в офис, и между дел рассказываю про ужасную погоду, которую наблюдаю по европейскому новостному каналу с выключенным звуком.
Лучшее, что есть в этом доме, это ванная. Она занимает не меньше половины площади и походит на выложенный из мелкой плитки не залитый водой бассейн. В ней можно найти абсолютно все связанное с гигиеной, – от набора бритв до метровой полки с туалетной водой. Никто не входил в нее, кроме меня. Это пространство, равно, как и душевное состояние, связанное с ней, я запираю на ключ снаружи, так, чтобы домохозяйка не смела входить в нее со своими уродливыми принадлежностями для уборки. Ее я убираю сам, тщательно, перед тем как берусь за себя. Я подолгу лежу на прохладном полу. Закусываю воду активированным углем. Я уже ничего не читаю и только смотрю в потолок. Сигареты и алкоголь я всегда бросаю на Фрунзенской и не прикасаюсь до следующего раза. Они – яд, впитываются в тело, выжигают гадость из душевных тканей, а потом выветриваются, унося с собой частицы здоровья.
Я отбеливаю зубы, мылюсь по несколько раз, начисто бреюсь. Свежим, я подхожу к зеркалу и, глядя самому себе глаза, достаю член и кладу его на край раковины. Теплая вода льется из крана. Я подставляю правую ладонь под поток, набираю воды и поливаю крайнюю плоть, от чего мурашки волной бегут вверх по спине. В конце дня, выпив несколько бутылок кавказской газировки, я укладываюсь спать под ровный гул кондиционера. Отправляю SMS жене: «Я еще на собрании. Ложись спать. Позвоню завтра утром. Люблю тебя». Снотворное я пью только после нескольких предшествующих пьяных ночей. Где-то за углом Арбат, там, наверное, гуляют люди. А что если начинается мелкий дождь, становится сильнее, а они прячутся под навесами или под колоннадой Вахтангова…
Здоровье вернулось, руки невероятно послушны. Я встаю рано, бужу на прощание попугая и спускаюсь в машину. Воздух еще не успел прогреться, и асфальт не кажется мокрым вдалеке. Пустое Садовое кольцо на рассвете. В отсутствие пробок, удивляешься тому, какая небольшая на самом деле Москва и как мало требуется времени, чтобы каменные громады сменились на скрип сосновых стволов и шелест листьев.
Наша дача, что самое главное, является именно дачей, с ее десятью сотками, высоким, но деревянным забором и двухэтажным домом. Это не коттедж в элитном поселке премиум-класса, со всеми удобствами загородной жизни и незнакомыми соседями. Участок получал еще отец, бывший высокопоставленный сотрудник бывших органов. Отсюда и западное направление, и отсутствие грядок с парниками, и первоклассная библиотека, и застекленная во всю стену веранда, и большой стол со множеством стульев для застолий, и две старые, нетронутые ели, растущие перед крыльцом.
Шахматная доска все так же стоит не тронутая, с две тысячи третьего года. Эту партию с отцом мы не доиграли. Он вышел покурить на крыльцо, попросив перерыв. Я остановил белые часы. Моя жена сидела рядом со мной. Она что-то читала. По-моему старую «Науку и религию». Происходящее было настолько летним и обыденным, что, кроме Бога, никто не мог бы предугадать следующего.
Закричала мама. Я бросился к двери. Отец лежал на плиточной дорожке, сигарета, которую он придавил лицом, прожгла ему веко. Исход партии я не смогу узнать, но мне кажется, я выигрывал. Сдувая пыль с доски, я бережно переношу ее на крышу янтарного цвета шкафа, полного разных собраний сочинений. Я выбираю несколько Сталинских фельетонов, про тунеядцев и пьяниц, и удаляюсь в туалет, где люблю, при наличии пустого дома, посидеть с час, перелистывая желтые страницы, богатые ветхим имперским запахом и отрегулированным юмором.
Восстановив в деталях все важное, что было в моей детской, отроческой и зрелой жизни, перелистав не одно лето, проведенное здесь в прошлом веке, посидев под деревом, выпив чаю на крыльце, я запираю родительский дом и, то ли поздней ночью, то ли ранним утром, беру курс на Домодедово. В открытом люке проносятся мимо верхушки деревьев и почти полная луна.
Прохожу все преграды к самолету максимально быстро. Надеваю розданные глазонакрыватели и засыпаю еще во время инструктажа по безопасности.
Ставлю стопу на плитку, обжигающую, и снова приподнимаю. Боль отступает. Оказывается, море не менее приятно слушать, чем созерцать. Чем глубже вслушиваешься, тем громче становится очередная набегающая волна. Уже можно отличать раздельные звуки: умирающую волну, смех, детский смех.
На столике нож и грейпфрут. Под ним шлепанцы. Каждые минут тридцать-сорок я впадаю в глубокий сон, длящийся не больше пяти минут. Просыпаясь, я нахожу, что темнее день не стал. Большой соломенный навес укрывает от лучей. Домой я вернусь правдиво белым. Очень трудно не думать ни о чем. Завтра начнется жизнь.
– С легким паром, – я подаю Веронике полотенце.
– Напугал меня! Не слышала, как ты вошел. Ты только прилетел?
– Да сейчас переоденусь и на работу.
Над проспектом шел дождь. На кухне, на гранитной плите, я заметил чашку, из которой я пил чай до командировки, с тех пор ее не касались. На дне остатки чая превратились в зеленую корочку. Так, наверное, зарастают забытые лесные озера. Вероника стояла сзади, завернутая в два полотенца. Одно обматывало голову, второе, туловище. Она заметила.
– А я у мамы пожила. Знаешь, не люблю тут одна ночевать.
– Знаю.
Я улыбаюсь. Мы так давно вместе.
Мальорка 2008
Несостоявшаяся метаморфоза
Тридцатидвухлетний неженатый москвич Максим Кудринский неосознанно рисовал геометрические фигурки указательным пальцем на окне, всматриваясь в розовый оттенок вечернего небосвода. По ту сторону шведского стеклопакета сгущались низкие грозовые тучи. Они, выворачиваясь наизнанку, попеременно меняли формы, становясь то легкими и подвижными, то тяжелыми и ленивыми.
Двухуровневая квартира, занимавшая последние два этажа в доме № 6 по Чистому переулку, безупречностью своей скорее походила на пятизвездочный номер, чем на постоянное жилье. Повсеместная чистота, которая воссоздавалась в течение рабочего дня домработницей, поддерживала самодеструктивное поведение молодого хозяина. Возвращаясь вечером в идеальное убранство, Кудринский в который раз позволял себе самообман завтрашнего возрождения. Каждый вечер он в последний раз набирал прямые номера знакомых, дилеров, бронировал столики, заказывал женщин или пиццу, оставляя уборщице Даше утреннюю композицию из стодолларовых трубочек, контрацепции, пустых бутылок и грязной посуды. Таким образом, каждый вечер начинался с утверждения новой жизни, выраженного в устраненных следах вчерашнего преступления. Чувство это длилось не более получаса.
Даша, пожилая, провинциальная, верующая женщина, знала пристрастия работодателя и ежедневно с десяти и до восьми усердствовала над каждым квадратным сантиметром стодвадцатиметровой площади. Она видела Максима исключительно утром каждого первого числа. Максим был немногословен. Он рассчитывался с ней, отводя взгляд в сторону, как бы стесняясь этого действия. Заработанную плату он передавал исключительно в конверте, избегая неловкого момента пересчета банкнот. Эта сцена повторялась из месяца в месяц, суммируясь в их трехлетнее сотрудничество. За время этих редких встреч Дарья узнала многое о жизни молодого хозяина, следуя правилам дедуктивного метода. Независимо от дня недели, грушевый паркет был зачастую липок от пролитого спиртного. Измятые простыни по средам и пятницам были прилеплены к черному шелковому пододеяльнику в двух-трех местах. В такое утро Дарья находила несколько использованных презервативов, разбросанных подле дубовых изогнутых ножек хозяйской постели. Телевизор почти всегда был включен в режиме «без звука». Жидкокристаллический экран в основном транслировал советские производственные драмы эпохи застоя. Белье, украшенное хрусталиками Swarovski, извлекалось из кожаных складок черного антикварного кресла времен Сталина в гостиной. Дарья разглядывала, блестящие узоры стрингов и проглаживала большим пальцем прозрачную ниточку задней стороны. Стоя в свете многочисленных ламп ванной комнаты, она неодобрительно кивала, мол, чего только не делают, чтоб мужика на себе женить. Друзья посещали Максима не чаще, чем раз в неделю. Свидетельством тому были бутылки, их было в дв а раз а больше, чем в будни. Однажды, протирая поверхность прикроватных тумбочек, уборщица набежала влажной салфеткой на фотографию обнаженной девочки, явно не достигшей восемнадцати лет. Она демонстративно протерла пыль вокруг изображения, не касаясь своей кистью незаконного образа. Не будучи знакомой с профессией дизайнера, Даша приписывала советско-заграничный стиль хозяину квартиры, делая преждевременные выводы о его вкусах. О непричастности Кудринского к собственной библиотеке она также не догадывалась. Книги подбирались исключительно по обложке, вместе с распечатанным кратким содержанием, дабы не попасться впросак при приеме гостей. Мировоззрение Максима, коренного москвича с высшим образованием, и его отношение к окружающей среде сформировались иначе. Он понятия не имел, как зовут его уборщицу, но он знал, что копия ее паспорта лежит в одном из несгораемых ящиков МВД и что, если что-нибудь исчезнет из его квартиры, звонок знакомому заместителю заместителя разрешит вопрос в одночасье. Один-единственный раз Максим остановил мысль на Дарье Федосеевой, когда обнаружил протертую плоскость столика вокруг фотографии Нади Заводовской, пятнадцатилетней девочки из Кракова, мечтающей стать певицей в Москве. Поверхность вокруг снимка была показательно чистой и указывала на пыльную греховность владельца этого изображения. Максима всегда забавляла человеческая ограниченность, особенно в похмельные дни, которые за последний год плавно перетекли из двух в пять дней в неделю.
