У Фаины Фёдоровны до сих пор стоят перед глазами её трясущиеся руки, которыми она утрамбовывала в чемодан свои и Ниночкины вещи.
Потом бежали по пустой, пыльной и бесконечно длинной улочке, стараясь не думать «что дальше?!». Что дальше с ними и, самое страшное, с Колей, потому что свист пуль первого короткого обстрела ещё звенел в ушах, и было невыносимо думать, что ему теперь идти туда, где от этого свиста может не оказаться ни защиты, ни спасения…
У штаба уже стояли другие, такие же, с расширенными, беспокойными глазами. Стояли молча, потому что страшно – гораздо страшнее, чем от любой беды в мирной жизни – и все слова показались вдруг лишними. Только когда на дороге задребезжала машина, разом заволновались, подсобрались, подтягивая к себе детей – все-таки, какая-никакая определенность… Но машина, обдав их пылью, промчалась мимо, не останавливаясь. И если бы не мелькнуло за стеклом тусклое лицо политрука, так бы они и стояли дальше, ожидая помощи…
Ах, с каким странным чувством горечи и удовлетворения, спустя два года, в столовой пехотного училища под Сталинском, двинула Фаина Фёдоровна по этому, промелькнувшему сейчас лицу! Двинула от души, и рука в последний момент милосердно не дрогнула. Двинула за всех и за всё! За эту растерянность на пыльной дороге, за Колино отчаянное желание умереть, когда ему сообщили: «погибли», за маленькую Ниночку с её больным зубиком, ничего не понимающую, но молчаливую, только моргающую огромными глазами из-под светленькой челки.
Говорят, того политрука разжаловали. Ну и что? Разве это кара?! Разве можно сравнить огорчение от смены одних погон на другие с тем опустошением, которое тяжелой плитой прихлопнуло горстку женщин с детьми, когда развеялась пыль от уехавшей машины, и стало просто тихо?
Спасибо Николай Ефимович дал свой пистолет.
Эта совсем не женская вещь, так и оттягивала карман вязаной кофты. И Фаина Фёдоровна вспомнила о ней сразу, как только на дороге, по которой они двинулись пешком и уныло брели уже около часа, показался литовский рейсовый автобус. Кое-как его остановили, но везти их на ближайшую станцию трясущийся от страха водитель наотрез отказывался.
– Немцы… Всюду немцы, – бормотал он то на литовском, то на русском, лишая их последней надежды.
– Где тут немцы?! Пусто вокруг!
Фаина Фёдоровна, стараясь, чтобы руки не сильно дрожали, выдернула из кофты пистолет и навела на водителя.
– Вези, не то застрелю!
А что прикажете делать? Так и поехали, под дулом, беспокойно поглядывая сквозь окна на небо, как будто этот солнечный купол стал вдруг смертельным врагом, отвернувшимся лишь на мгновение, и надо успеть выскочить из-под его взгляда и спрятаться.
Когда со стороны города показался самолет, в лес свернуть успели, но поздно – летчик уже заметил. Пролетел на бреющем, обстрелял мимоходом. Слава Богу, не попал и на второй круг не пошел – видно цели впереди ждали азартнее, чем какой-то автобус. Но зеленый от страха водитель не выдержал. Дернув за рычаг, остановил машину, вывалился со своего сиденья прямо на траву и прошлогоднюю, ещё с мирного времени, хвою, обхватил голову руками и прорыдал:
– Не могу! Боюсь… Стреляй, но дальше не повезу!
Что с ним было делать? Уговаривать глупо, да и сбежал он сразу, как только Фаина Фёдоровна опустила пистолет. Не убивать же, в самом деле. Вот и пошли дальше наугад, словно лесная пугливая стая, обложенная охотниками. И слова о том, что «и это пройдёт» соломоновой мудростью не казались, потому что начавшаяся война была для них действительно охотником – существом иного порядка, которое в любой жизни видит только дичь…
Злодей был изгнан, и Манюню вернули в ванную…
Мама Нина пошла следом на тот случай, если ещё какая-нибудь страсть вылезет. Стояла и смотрела, как елозит дочка ладошками под водой, а потом, свернув их узенькой лодочкой и растеряв всю воду, трет одними пальцами небольшой пятачок лица возле всё ещё румяного носа.
– Как следует умывайся! Три всё лицо, и возле ушей тоже. А то вырастешь и будешь вся в прыщах.
Когда-то и ей мама Фаина говорила то же самое.
И даже в тот день, когда сбежал папин кролик, и продырявили лейку…
Они тогда долго куда-то шли и все запылились. Потом ехали и снова шли, прятались и опять шли, а зубик ныл и ныл, и хотелось уже поесть и попить. Но лицо у мамы такое, что не попросишь и не похнычешь.
А потом лес вдруг кончился, и они вышли на высокую гору.
Это теперь Нина знает, что был там всего лишь высокий склон над дорогой. Но в том Манюнином возрасте всё было огромным, и обычный холм запросто мог показаться горой, под которой, как будто удирая от кого-то, неслись военные машины.
И тогда все они, эти тетеньки – знакомые и незнакомые – вместе со своими детьми, которых Ниночка толком и узнать-то не успела, вдруг побежали вниз! И они с мамой тоже побежали. Короткие детские ножки никак не поспевали за взрослыми, пусть даже и уставшими – всё время путались и спотыкались, и Ниночка то и дело падала, чувствуя лицом колкую, иссохшую на солнечном склоне траву…
Уже потом, после войны, когда заканчивала школу, она как-то спросила у мамы, зачем они тогда так бежали?
– Мы из леса вышли совсем измученные, – ответила Фаина Фёдоровна после долгой паузы, во время которой она смотрела в окно, вспоминая и заново переживая, – а когда военную колонну увидели, не смогли понять, что за войска. Форма была не наша. Вот и решили – если немцы, бросимся под колеса, а если кто-то другой… Может вывезут до станции.
– И что?
– Оказались поляки…
Усталый пожилой офицер рассадил их всех по машинам, и Фаина Фёдоровна с Ниночкой оказались в грузовике, накрытом брезентом, где сидели и лежали раненные. В углу стояла огромная бочка с бензином, возле которой они и присели, стараясь не смотреть на кровавые повязки вокруг. Ниночке офицер сунул в ладошку марлевый узелок с твердыми кусочками сахара, а Фаине Фёдоровне дал хлеба.
Ехали они быстро, растрясая раненных. Но те молчали понимающе – впереди мост, и спасение будет только на том берегу. И надо успеть проскочить, пока не загудели над головами самолеты с пауками на крыльях.
Но самолеты загудели.
Обгоняя колонну, они промчались над широким мостом и сбросили первые бомбы. Всё мгновенно загрохотало, заполыхало, и Фаина Фёдоровна обхватила руками Ниночкину голову, зажимая ей уши.
Машина встала. Через окошко в брезенте водитель что-то прокричал раненным на польском, заглянул внутрь, задержал взгляд на Фаине с Ниночкой.
– Держитесь, панна…
И рванул вперед по чудом устоявшему мосту, пока самолеты не вернулись и не добили его окончательно. От рывка бочка накренилась, грузно упала. Пробка из неё выпала, и бензин мгновенно расплескался по всему кузову. Узелок из Ниночкиной ладошки выпал, драгоценный сахар пропитался вонючей жидкостью, а вокруг огонь, крики, и вот-вот, снова начнется грохот… Бочка перекатывалась по полу, в опасной близости от Ниночки. Раненные, кто ногами, кто руками, пытались её удержать, лишь бы она не придавила ребенка и не думали, кажется, больше ни о чем…
Может, потому и проскочили.
Страх погибнуть, витавший над тем мостом и губивший всех, кто ему поддавался, просто не нашел себе места среди людей, испугавшихся только за жизнь ребенка…
В ванную заглянул муж Володя.
– Вы тут скоро?
– Сейчас.
Нина сняла с крючка полотенце. Газ выключила, фитилек в колонке оставила и, пока нагретая вода стекала, вытерла Манюне умытое личико и ладошки.
– Пошли завтракать, Маришка-мартышка.
Та первым делом за Тюпу и только потом за стол, на свое личное место между окном и бабушкой.
– Дождались, наконец, барыню-сударыню, – ворчит Фаина Фёдоровна. – В прежние времена твой прадедушка Федя тебя бы и за стол не пустил. Тогда дети раньше взрослых должны были за столом сидеть. И ждать… Зайца зачем притащила? Ну-ка, дай сюда. Нечего игрушку за столом трепать!
Тюпу забрала и тут же, скорей, бутерброд для внученьки мазать. А та, словно и не её отчитывали, сидит, улыбается.
Напротив Манюни за столом папа. Подмигивает.
Они с папой друзья, поэтому Манюня и чашку поднимает и опускает одновременно с ним, и полученный бутерброд старается кусать тогда же, когда и он. Окно на кухне открыто из-за духовки, и за папиной спиной как раз рама, в стекло которой отлично видно, как они похожи. А за окном огромный двор и черёмуха, которую дедушка Коля посадил в прошлом месяце на «бабушкифаинин» день рождения. А рядом сама она, наливает чай в блюдце и важно пьёт, высоко подняв его на пальцах. Масло на хлеб бабушка умеет мазать тонко-тонко и так ровненько, как Манюне нипочём не суметь. А на руках у нее коричневые пятна. Бабушка говорит, что они «пиг-мент-ные», и Манюня тоже такие хочет, потому что все говорят: «У Фаины Фёдоровны руки золотые». Может, это, конечно, и не из-за пятен, но, наверное, когда они есть, тогда всё и получается…
