Николай Ефимович засучил рукава, надел фартук жены и достал огромную коричневую гусятницу с крышкой.
Гостей сегодня много будет.
Осторожно, как будто боялся что-то испортить, начал перекладывать содержимое кастрюли, выравнивая его ложкой, одновременно приправляя любимым перцем и любуясь результатом словно художник. Красота получится, а не блюдо! Плита с духовкой теперь газовые, не надо больше топить углем, как пару лет назад…
Хорошо!
На пороге кухни появилась сонная Фаина Федоровна.
– Ты чего подскочил так рано?
Занятый творчеством Николай Ефимович, не оборачиваясь, сосредоточенно помахал локтем.
– Иди, иди, умывайся, я тут сам пока… Хочу до завтрака все сделать, чтобы парад спокойно посмотреть
Фаина Федоровна ревниво осмотрела свой «кабинет». Так она называла кухню, и, разумеется, любой вторгшийся на эту священную территорию, пусть даже и с благими намерениями, всё всегда делал не так.
– Ты гусятницу протёр?
– Протёр.
– А ложку зачем эту взял? Там же другая есть, побольше…
Николай Ефимович доскреб остатки из кастрюли и понес её в раковину.
– С праздником тебя, мамуль.
– И тебя, Коля, с праздником.
Оба поцеловались.
– Стол надолго не занимай, сейчас приду, буду завтрак собирать, – сказала Фаина Федоровна и пошла в ванную.
Всю жизнь она была красавицей.
Сейчас умоется, расчешет волосы и привычными движениями станет ловко перекидывать прядь за прядью в косы, которые потом свернет на затылке «корзинкой»…
Хорошо!
…Николай Ефимович влюбился в неё сразу и на всю жизнь. Прямо с той минуты, когда вошел во вкусно пахнущую угощениями солнечную комнату, которую снимало в их городе почтенное семейство Алисовых. Туда он пришел свататься к старшей из дочерей Федора Фёдоровича – Антонине и сватом позвал старшего брата Алексея. Тот недавно женился, значит, и ему, младшему, пора. А про сестер Алисовых все хорошо говорили, да и красивая Антонина оказалась – её Николаю издали показали – стройная, серьезная, как раз, жена для военного. Вот и пошли они свататься честь по чести, сговорившись с родителями, как положено. Оба пришли солидные, военные, совсем взрослые, серьёзно и с волнением. Без конца оправляли под ремнем отглаженные угольным утюгом гимнастерки, от которых так и тянуло прогретой тканью, и переминались неловко в начищенных скрипучих сапогах, оставивших по всей улице едкий гуталиновый аромат.
Антонина тоже вышла смущенная, раскрасневшаяся. За ней выскочила любопытная Шура, таща за руку младшую Зою. А потом…
Николай Ефимович, как вдохнул, так и замер! Ни выдохнуть, ни снова вдохнуть, потому что страшно.., потому что не знал, что так бывает… Глаза – будто туманные озера – утонешь и не заметишь! Шея длинная, тонкая, по бокам косы, как витая рама у картины… Одну она как раз доплетала. Потом перекинула за спину, взглянула всего один раз, затянула в омут безвозвратно и в ладошку прыснула. Смешно ей, видите ли! А Николай Ефимович, как слепой, брату пальцами по боку елозит, хочет за руку дернуть, чтобы не заговорил, не дай Господи, да не просватал ему Антонину вместо Фаины…
…Дверь ванной хлопнула, и Николай Ефимович очнулся.
– Ну, что же ты со стола до сих пор не убрал!
Фаина Фёдоровна укоризненно качнула головой.
– Снимай фартук, я сама всё доделаю.
Широкая седая прядь надо лбом растянута косами на пробор, опасные туманы под очки спрятаны, движения хозяйские, уверенные. За ручку холодильника взялась – подобрела.
– Не нарадуюсь, Коль. Никак не привыкну…
А сама, почти не глядя, с привычных уже мест, достает маслёнку, варенье, нарезанную колбасу… Один раз только и заглянула – проверить, как там торт её фирменный поживает?
Пока Николай Ефимович воду в чайник набирал, она уже и газ на плите зажгла, и чашки по столу расставила.
– Иди молодежь буди, что ли.
Последним вытащила из шкафа толстый граненый стакан и серебряный, с черненым узором, подстаканник. Это для Николая Ефимовича. Чашек он не признавал и пил из стакана шумно, со вкусом и грохотом, гоняя по дну ложкой кусочки сахара. И, звонко отряхивая с неё капли, стучал о стеклянный край.
– Ну, что они там? Встают?
– Отозвались.
– Ты пойди убедись, что встали, а то опять заснут.
Фаина Федоровна чихнула и сердито уставилась на забытую мужем возле плиты баночку с перцем.
Вот ведь, любитель острой грузинской кухни! И всех приучил, потому что готовит вкусно. Ему сосед и черемши вчера из своего сада привез, и свежие побеги чеснока… Опять гости будут махать руками перед разинутым ртом и выдыхать, словно драконы. А потом добавки попросят.
Вспомнилось, как в послевоенной Германии им не хватало русской горчицы. От сладенькой немецкой Николай Ефимович в настоящую тоску впадал, поэтому и сам привозил, и всех, кто ехал в отпуск, просил: «Привезите нашей, чтобы до мозгов пробирала»… Над водителем-немцем как-то подшутил, намазал бедняге сосиску на бутерброде своей горчицей, у того глаза на лоб вылезли! Тоже руками замахал, рот разинул, задышал, как дракон. Хорошо хоть не обиделся… Впрочем, они в сорок седьмом смирные были…
Николая Ефимовича тогда в Лейпциг назначили, советником при новой демократической армии, и дали всё, что положено – машину с шофером и особняк для проживания. Особняк самый, что ни на есть, немецкий, мрачно-готический с камином, в котором вечерами, как водится, завывал ветер, и с большим количеством комнат, часть из которых, правда, была заперта, а другая наводила тоску темными деревянными балками и панелями по закопченным стенам.
Ох, как тоскливо было там Фаине Фёдоровне после многолюдных советских коммуналок, где без конца хлопали двери, топали ноги, и кто-то кого-то звал. Неделю она помучилась, а потом запросилась в нормальный дом, с соседями. «Не могу! – объясняла мужу. – Ты с утра до ночи на службе, а мне и поговорить не с кем». И в конце добавила: «Сам приучил…».
Он и в самом деле приучил её не жить в одиночестве. То ли ревновал, то ли жалел, то ли боялся чего-то…
Один раз, через год после женитьбы, оставил молодую беременную жену в деревне у своих родителей. И, хотя роды прошли нормально, мальчик, их сын, умер, не дожив до года.
И словно ледяной ветер закружил в туманах её опасных глаз, на веки вечные занеся в них тоску, которая, сквозь любую веселость проступала, даже на фотографиях…
Когда, уже в Баку, дочь Ниночка родилась, Фаина Фёдоровна весь первый год от страха в полную силу дышать боялась. Потом отпустило понемногу. А у Николая Ефимовича видно осталось что-то. То ли страх, то ли вина. Когда в Вильнюс перевели, сразу сказал: «Летом со мной, в лагеря поедете. Там воздух, сосны…, пусть Ниночка подышит. Нечего вам в городе…».
И увез. Дачу снял поближе, чтобы в выходные сразу к семье… А в выходные-то, как раз война началась….
– Всем с добрым утром и с праздником!
Дочь Нина вошла в кухню уже умытая, бодрая, снимая с волос новомодные поролоновые бигуди с жесткими черными резинками. Кудри после них получались тугие, стоячие, не то что после привычных тряпочек, да и спать не жестко. Всех расцеловала, залезла в холодильник и аппетитно зажевала, что-то оттуда стянутое.
– Не таскай куски! – беззлобно отогнала дочь от холодильника Фаина Фёдоровна. – Лучше своих иди поторопи, нам ещё парад надо посмотреть и на стол накрывать.
Гостей сегодня будет много, как всегда, и наготовлено всего, ещё с вечера, соответственно. Но всякий раз она волнуется – вдруг чего-то не хватит, вдруг что-то не успеют. А стол должен быть полностью готов именно к двум часам – традиционному в семье времени сбора – чтобы, когда первый гость позвонит в дверь, никто уже не бегал по коридору с подносами и салатниками, да ещё, не дай Господи, в фартуке!
Из комнаты долетели веселые повизгивания Манюни. Судя по всему, папа Володя её там активно будил, и Фаина Федоровна нахмурилась. Процесс этот, с прятаньем под одеялом и вытаскиванием оттуда за брыкающиеся пятки, мог затянуться надолго, и зять, конечно, другого времени для игр выбрать не мог. Николай же Ефимович, услышав Манюнин смех, наоборот, заулыбался.
Хорошо!
Против маленьких детей он всегда был безоружен.
Как-то раз приехала погостить сестра Фаины Федоровны Зоя со своей малолетней дочерью Танькой. Никаким другим именем её никто никогда не называл, потому что хулиганкой Танька была такой, что матери приходилось привязывать её к спинке кровати, чтобы, хоть немного пожить в благости и покое. Манюни тогда ещё не было, поэтому Танька оказалась в доме единственным ребенком, да ещё и ГОСТЯЩИМ! Кто в такой ситуации станет слушаться и вести себя прилично? Хозяева, с Танькиными выкрутасами пока незнакомые, смотрят добродушно и маму Зою одергивают, если слишком уж ругаться начинает, дескать «ребенок ещё маленький, что уж ты её в ежовых-то рукавицах…»
