Я вздрогнула, как от сильного удара, вырвала свои руки из твоих. Мне стало страшно, так, как никогда до этого; в следующую секунду мой рот наполнился горечью.
– Андрей, тебя ведь тоже… Ты с ума сошел! Надо было не только о себе и своих эмоциях думать, но и о детях! Именно о них! Пусть я, отец, мать – побоку! Но ведь вся твоя семья пострадает, твой бизнес… Те люди, что зависят от тебя… А тех, кто в Доме, все равно убьют, раз приняли такое решение. Ты их не защитишь, только погубишь нас – и все! Опомнись, пока не поздно, я тебя умоляю!! Мы не в ответе за мир и страну, но мы уж точно в ответе за Эрику и Артура!
– А что ты предлагаешь, Дарья? Я не могу просто замолчать и умыть руки, не могу отсиживаться в офисе или уехать в командировку. Не такие мне даны варианты, доходит это до тебя или нет? Существуют лишь две дороги – дать деньги на расстрел, на подкуп карателей, или не дать. И всё! Никакого третьего пути, никакой лазейки! Если я даю эти деньги, проклятье падает и на меня, и на детей. На моих руках, на НАШИХ руках будет кровь тех, кто погибнет там, И ты думаешь, что мы после этого сможем спокойно, благополучно жить? Что тени не станут преследовать нас по ночам? Там ведь не одни старухи-побирушки или бомжи, там много молодежи. Как раз тех парней и девчонок, которые не «Пепси» выбрали, а что-то совсем другое… Назовём это законностью, справедливостью, жизнью по совести. Конечно, руководство Верховного Совета часто поступает неправильно. Например, я никогда не стал бы привечать нищих, старух, всяких подонков, которые хотят просто пожрать на дармовщинку, и тем самым дискредитировать идею сопротивления произволу. Получается, правы те, кто называет парламент прибежищем разного сброда. И многие, даже из наших, пошли бы туда, не валяйся там на полу эти… – Ты не договорил. – Не знаю, против чего выступают старушки, но лично я сегодня наблюдал такую сцену. Одна из попрошаек получила в столовой два бутерброда, вышла на улицу и стала предлагать перекусить солдатам, стоящим в оцеплении! Этим щенкам, которые людей голодом морят! Тем, кто издевается над невинными согражданами, бабка заботливо совала бутерброды… Купленные, между прочим, на чужие деньги, сделанные чужими руками! Из продуктов, с таким трудом протащенных в «Белый Дом»! Между прочим, двое солдат взяли, запихали в рот. Но, спорю на любую сумму, душевного порыва бабульки они не оценят и скоро расплатятся. Ладно, если бы с ней, а то с другими!..
– Да, я тоже видела, что из дома выносят провизию и пытаются задобрить военных. Вряд ли у них что-то получится. Будет приказ – и начнут стрелять. К тому времени забудут, что голодные, замерзшие люди их ни в чем не обвиняли и даже кормили…
Ты усмехнулся – хищно, удовлетворённо; видимо, представил, какое разочарование ожидает добреньких старушек. Потом опустил ресницы и зажёг очередную, уже шестую сигарету.
– Знаешь, я всё вспоминал тебя… Когда там был, оглядывался по сторонам, прислушивался к доносящимся с улицы звукам… Да, те люди в Доме прекрасно понимают, сколь мощные силы двинуты на разгром. Но всё равно держат последнюю, безнадёжную оборону. Держат при том условии, что у них до сих пор есть выход, альтернативный вариант поведения. В любой момент можно пойти на компромисс, признать свою неправоту, попросить прощения, повиниться, покаяться. Мы никогда с тобой об этом не говорили, но в детстве я жалел, что опоздал родиться. Я жил спокойно, скучно, теряя самое главное. А сегодня мне довелось побывать разом в Брестской крепости, в Севастополе, в Сарагосе и в древнем Козельске. Ты понимаешь, что я имею в виду. Им всё время предлагают сдаться, обещают деньги, хорошее обращение и возможность участвовать в предстоящих выборах. И во все времена осаждённых не только морили голодом и холодом, но и соблазняли, пытались расслабить, завлечь, понравиться им. Старый, как мир, метод кнута и пряника. У Дома «Жёлтый Геббельс», передвижной громкоговоритель, всё время орёт – и днём, и ночью. Когда мы были там, он тоже орал. Обещал, обещал, обещал… Но материально ощущаемая вера в свою правоту, в своё высокое предназначение не позволяет сделать самый разумный, казалось бы, выбор. Получить деньги и уйти, а не быть растерзанными пьяной толпой. И плевать на честь, на совесть – из них шубу не сошьёшь. Я в Доме потерял чувство реальности. Не знаю, как всё это тебе объяснить…
Ты никогда не любил высоких слов, замолк и на сей раз. Долго стоял, затягиваясь сигаретным дымом, смахивая ладонью капли дождя с блестящего бока лимузина. Мимо нас, к Москве и в область, проносились автомобили, и среди них было много военных. Многие водители удивлённо косились в нашу сторону, но не тормозили, проезжали мимо. Над Можайским шоссе висел плотный смог, и почти уже не пахло ни землёй, ни прелой листвой.
– И что же мы будем делать? – жалобно спросила я, понимая, что ты, раз приняв решение, уже не пойдёшь на попятный.
– Давай не скулить, Дашка. Я тебе передам дела, когда вернёмся домой. Думаю, ОНИ на сей раз ещё позволят мне вернуться. Если сочтёшь нужным, объяснишь всё моей матери, возможно, и отцу. Я постараюсь выбрать время и написать ему в Минск. С ним мне всегда было легче общаться, мы лучше понимали друг друга. А мать сначала кричать начнёт, потом заплачет. У меня нет сил всё это видеть и слышать. Детям, умоляю, расскажи обо мне, когда вырастут. Постарайся доказать, что иначе поступить я не мог. У тебя всё получится – ты же специалист.
Я вновь увидела твою светлую, грустную, обречённую улыбку. И опять вздрогнула, потому что не знала, как остановить тебя и уберечь…
Андрей, когда Эрика спрашивает о тебе, я ей отвечаю, что папа погиб на войне. Сейчас так много войн идёт вокруг, что объяснение не выглядит нелепым. Дочка кивает, уходит в свою комнату, но потом возвращается, И спрашивает: «А папа правда убит?» Она как будто помешалась, позабыла, что видела вас с Артуром мёртвыми. Доченька держала на руках нашего кота, медноглазого «перса» Криса, а вы лежали у её ножек, Я не верю, что Эрика, развитая смышлёная шестилетняя девочка, не запомнила тот кошмарный вечер. Скорее всего, она очень хочет понять, почему так получилось. Потом я ей всё объясню, но сейчас не детский язык сей сюжет не перевести…
Через четыре дня после памятного разговора на Можайском шоссе наступил день нашей «цинковой» свадьбы. Я только что выключила кофеварку и услышала, что ты сильно хлопнул входной дверью. Я не слышала танковой стрельбы, не могла включить телевизор; но ощущала её каждой клеточкой своего тела. Стреляли на Пресне, а страдала я в Кунцево.
Я знала, что ты обязательно должен быть там. Если не в самом Доме, то где-то поблизости. Ведь ты ещё раз навестил «сидельцев», уже без меня. Вернулся молчаливый и умиротворённый, и я чувствовала, что с твоей души упал тяжкий груз. Ты принял последнее и самое важное в своей жизни решение – не финансировать бойню в Москве. Не помогать проходимцам всех мастей руками Президента-самодура расправляться с демократически избранным парламентом…
В ночь на третье октября ты в последний раз спал со мной. Я чувствовала, что этот раз действительно последний. Волновалась тогда больше, чем в первую ношу ночь летом восемьдесят шестого, а ведь тогда я стала женщиной. Ты был, есть и будешь единственным мужчиной в моей жизни. Без клятв, без букетов, без прочих сиропных признаний ты должен понять, что я навеки останусь Дарьей Ходза, твоей вдовой. Ничьей женой и любовницей я никогда не стану, не изменю тебе ни душой, ни телом. И поэтому говорю тебе сейчас – той октябрьской ночью я, двадцатидевятилетняя мать двоих детей, тогда ещё ДВОИХ, в последний раз спала с мужчиной.
Утром тебе позвонили. Торопливо накинув халат, ты ушёл в свой кабинет и долго говорил по телефону. Оказывается, в то утро тебя предупреждали об ответственности за отказ от сотрудничества с властями и работающими на них бандитами. Ты ответил. Что, если сумеют, пусть убивают, но решения своего ты не изменишь. Моя мама, твоя любимая тёща Галина Николаевна Морсунова, утром четвёртого октября уехала на наш скромный участок, полученный ещё моим дедом близ реки Пахры, потому что не могла больше находиться в Москве.
Интеллигентнейшая библиотекарша приходила в ужас от одной мысли, что в самом центре Москвы танки прямой наводкой бьют по своим, и поэтому решила на несколько дней скрыться. Мама поступила правильно, иначе ей пришлось бы увидеть всё то, что произошло в Кунцево в понедельник вечером. Мама ничего не видела, но всё равно оказалась в больнице, которую покинула только для того, чтобы сидеть с Эрикой, да ещё возить мне передачи в психиатрическую…
Ты вошёл на кухню, и я удивилась, что на тебе чёрный с зелёным отливом банкетный костюм; на шею ты повязал галстук из изумрудно-голубого китайского шёлка. Ты стоял на фоне красного кафеля стен, около золотистых шкафчиков и столиков. И твоё лицо резко выделялось бледным, меловым пятном среди сочных, кричащих красок. Я радостно вскрикнула, увидев, что ты жив и здоров, бросилась к тебе, но ты не дал мне произнести ни слова.
