Ты вошёл на кухню, и я удивилась, что на тебе чёрный с зелёным отливом банкетный костюм; на шею ты повязал галстук из изумрудно-голубого китайского шёлка. Ты стоял на фоне красного кафеля стен, около золотистых шкафчиков и столиков. И твоё лицо резко выделялось бледным, меловым пятном среди сочных, кричащих красок. Я радостно вскрикнула, увидев, что ты жив и здоров, бросилась к тебе, но ты не дал мне произнести ни слова.
– Кончено, Дарья… – Ты тяжело, как старик, опустился на табуретку, уронил голову на стол. Я заметила, что у тебя непривычно растрёпанные волосы, кривой пробор, небритые щёки. – Всё…
– Что, «Белый Дом» взяли? – Я упала перед тобой на колени. – Прости, я не слушала радио, не смотрела телевизор. Занималась с детьми… И боялась, что ты пострадаешь там. – Я смотрела в твои воспалённые глаза и видела в них своё отражение. – Что же теперь будет?
– Не знаю. Уже хорошо, что первоначальный сценарий не сработал. Бойцы «Альфы» помешали пьяной толпе совершить бессудную расправу с руководителями парламента и их сторонниками. Я видел, как они выходили из посольского подъезда, садились в автобус. Стоял неподалёку, буквально в двух шагах. У меня возникла шальная мысль – попроситься в тюрьму, чтобы разделить их участь. Но потом вспомнил, что ты ждёшь меня, и промолчал. Вполне вероятно, что их расстреляют после блиц-процесса. Генеральным прокурором будет человек Ельцина Алексей Казанник, который сделает всё так, как ему скажут. Соответствующий приговор можно вынести хотя бы по семьдесят седьмой статье – «Бандитизм»…
Яркий электрический свет резал мне глаза, и я повернулась к окну, за которым сгущалась осенняя темнота. Во дворе кричали, кажется, даже смеялись; и я боялась, что ты услышишь этот смех…
– Честно говоря, я ожидал, что их уничтожат по пути в «Лефортово». Понимаешь, когда арестованных выводили из Дома, у меня в ушах словно гремел барабан. Но уже по пути домой, в машине я услышал новости. Узнал, что их всех доставили в изолятор живыми. Да, конечно, ведь Ельцин очень дорожит мнением Запада, и постарается по мере возможности соблюдать законность. Кстати, я до последнего надеялся, что им удастся уйти по подземным коммуникациям. Многие из Дома действительно так и ушли…
Ты смотрел на меня, но ничего не видел. Мы оба рыдали, не стесняясь друг друга, забыв о детях, о самих себе, обо всём на свете.
– Я вижу длинный тёмный коридор, дуло пистолета, вспышку выстрела. Не знаю, что это… Боюсь, но всё равно вижу. Неужели и сейчас не прозреют, холуи, быдло, народ-богоносец?! Ведь люди только что в жертву себя принесли, хотя могли веселиться до старости. На их век привилегий хватило бы с лихвой. А они высшую власть променяли на тюрьму, на позор. Возможно, что и на смерть. А ради кого, чёрт побери?! Ради этих амёб?..
Андрей, ты был тогда невменяемым, и я заразилась от тебя безумием. Ты совершенно позабыл о том, что тебя самого уже приговорили. Разумеется, не за пейджеры и радиотелефоны, не за солярку и продукты. Они страховались на дальнейшее. Они боялись, что у них будет такой мощный, богатый, умный противник. И, кроме того, они хотели показать другим, чем заканчиваются сомнения в их правоте. Одного только не знали твои палачи, которые раньше частенько сидели с тобой за столиком в ресторане, за столом переговоров в фирме – в этот день они приговорили и себя. Затикал механизм взрывного устройства, энергия которого смела их в небытие. Теперь ты знаешь, что победил их. Вы погибли все. Только ты ушёл героем, а они – сбродом.
– Дарья, запомни, что я тебе скажу. Мы с тобой несколько дней назад были на московской Голгофе, где одни люди искупили грехи других людишек. Тех, кто радуется сейчас в своих убогих жилищах перед телевизорами. И тех, что жрали пирожки на набережной, пили пиво, наблюдая за расстрелом. Случилось грандиозное событие, значение которого будет понято много позже. Ты увидишь своими глазами, как скажется на ходе дальнейших событий это искупление – добровольное, осознанное, великое. Я могу сказать только одно – будущее нынешнего Президента незавидно. Он никогда не будет счастлив, он будет проклят навеки, на него обрушатся страдания и болезни. Он хочет остаться в истории реформатором и самодержцем, великим правителем. А на самом деле останется жалким посмешищем, разрушителем, безумцем, Геростратом. Он стрелял по своим, пасуя перед чужими; этим всё сказано. Я вспоминаю сейчас первое свидание со спикером в его кабинете. Вижу икебану, великолепную мебель из ореха, свечу на столе, потому что в Доме нет электричества. Я ощущаю холод, который сковывает меня, мешает думать, воспринимать обращённые ко мне слова. Почему-то создалось впечатление, что мы находимся в пещере. Всё происходит тысячи лет назад, и не существует никакого электричества. Вот такие слова: «Это жестокая беспринципная банда, живущая по законам уголовного мира. От неё веет смертью, тьмой… Штурм Дома Советов, насилие, кровь…Наше оружие – закон, политическая воля, бесстрашие… Нас не запугать и не подкупить…» Не-е-ет!!!
Ты закричал диким, нечеловеческим голосом, схватил глиняный горшок с полки и бросил его на пол. Потом опустился на колени, взял в руки острые черепки и принялся ломать их. Твои пальцы были в крови, и я, как завороженная, смотрела на эту кровь. На первую кровь, пролившуюся этим вечером в нашем доме.
Я случайно оглянулась и увидела Эрику, которая стояла в дверях кухни, в ночной кофточке и в панталончиках; она вопросительно смотрела то на тебя, то на меня.
– Я знаю законы уголовного мира и уважаю тех, кто не гнётся. Жить не хочу после того, что случилось сегодня. Я отвезу вас в Минск и вернусь в Москву. Пусть меня здесь убьют, если так угодно судьбе. Скрываться от них не стану. Просить прощения – тем более. Дарья, немедленно собирай детей. Я отвезу вас сначала в Рублёво-Успенское, потом – в Белоруссию, к моему отцу. Не волнуйся, твоей маме сообщим, где находимся. Раз она сейчас на Пахре, то в первые дни нас не хватится. А потом, устроив вас в Минске или в дальнем зарубежье, я вернусь в Москву. На свете нет справедливости, но всё же я очень боюсь, что вы из-за меня пострадаете. Если меня не уничтожат сразу, обретут в моём лице заклятого врага. Я пойду на всё. И на вооружённую борьбу в том числа! Я брошу свои средства на террор, на что угодно, но не прощу… Погибло столько людей – самых лучших, которым не было всё равно! По парням, по девчонкам, по детишкам стреляли эти выродки, отрабатывали свои премии, квартиры в Москве, внеочередные звёздочки на погоны… И это та армия, о которой мы слышали только хорошее! Им плевать, с какой целью расстреляли парламент. Нет никакого дела до того, что это – только первый пункт плана уничтожения и разграбления страны. Кажется, я должен быть заинтересован в том, чтобы в этой кровавой суматохе прибрать к рукам кусок пожирнее. Но я не хочу ТАК жить, понимаешь? Я – не опарыш, не трупный червь, чтобы паразитировать на разлагающемся организме. А они, те, у кого «жизнь удалась», – именно опарыши! Спикер назвал их червями. Да, это так, и их банковские счета ничего не стоят. Меня никто не сможет упрекнуть в том, что я так говорю от зависти. Я богаче их всех, и поэтому смело могу судить, не вызывая подозрений в каких-то низменных чувствах. Наверное, ты сейчас осуждаешь меня за то, что я не проявляю мудрость и сдержанность. Но я в конце концов застрелюсь сам или сойду с ума, если хоть чем-то стану похож на этих… Знаешь, мне сегодня довелось случайно услышать диалог двух благообразных москвичек. Я выскочил из машины за сигаретами, когда ехал сейчас к тебе. Так вот, тётушки, сложив губки бантиком, «перетирали» главную сегодняшнюю тему. «Эти депутаты погубили маму Ельцина, и он им за это отомстил…» – Ты резко встал с табуретки, подхватил на руки Эрику. – Старухе было почти восемьдесят пять лет. Она умерла во сне – тихо, без мучений. Депутаты не имели к этому никакого отношения. Но оказалось, что народ устраивает именно такая постановка вопроса. Мстил за маму – и граждане утирают слёзки… – Ты внезапно изменил тему. – Дарья, сейчас же собери самое необходимое и спускайся с детьми к джипу. Остальное можно купить в Минске. Времени очень мало, надо спешить…
Из детской донёсся плач сына, и я заметалась по нашей огромной квартире, бестолково хватая вещи, запихивая их в сумки и чемоданы. Ты почти не помогал мне, только сидел и курил, а потом сунул в карман пиджака пистолет. Немного подумав, открыл дверь кладовки. Долго смотрел на тазик и ведро из цинка, будто не понимая, откуда они взялись.
А потом ты взял у меня из рук Артура и вышел на лестничную площадку. Ребёнок уже не плакал, а улыбался, глядя через твоё плечо. Я до сих пор вспоминаю восемь зубов в его розовом ротике, круглые карие глазёнки, то самое пластмассовое колечко в руке. Ясная младенческая улыбка, среди горя, страха, злобы вспыхнула в последний раз – и погасла.
