Как-то в офицерский клуб, куда Лангоф продолжал ходить от скуки, явился один из великих князей, лощёный, гладко выбритый красавец с холодными надменными глазами. Его сопровождала пара адъютантов в блестевших мундирах, когда они поворачивались, на плечах у них подрагивала бахрома золочёных эполетов. Присутствовавшие, не исключая престарелого полковника, тут же вскочили, замерев в неловких позах. Привыкший к общему вниманию, князь устало улыбнулся, махнув холёной рукой: «Садитесь, господа!» Расположившись посреди зала, он стал говорить о предстоявшей войне, долге, несгибаемости русского солдата, вспомнил обиды, нанесённые немецкими кайзерами императорской фамилии, будто в его жилах не текло ни капли германской крови, говорил о неизбежной победе, призывая офицеров честно послужить государю. Во время речи адъютанты стояли по бокам, то бросая покровительственные взгляды на затихший зал, то заглядывая в его холодные, ничего не выражавшие глаза. Едва князь закончил, унося к выходу запах дорогих духов, они, опередив его, встали в дверях, играя аксельбантами, а офицеры, снова вскочив с мест, бросились его провожать, аплодируя на ходу…
«Хорошо, что все умрут, – наблюдая эту сцену, подумал Лангоф. – Как это всё-таки мудро».
На призывном пункте Лангоф неожиданно встретил Протазанова. Тот стоял в коридоре и, распахнув настежь оконную створку, как в зеркале, поправлял в ней мятый офицерский китель.
– Отчего всё казённое мешком сидит? – сказал он вместо приветствия, когда Лангоф тронул его за рукав. – У вас в Петербурге нет на примете портного?
– Могу рекомендовать своего. – Вырвав из блокнота лист, Лангоф быстро написал адрес. – Пожалуйста. А как ваш гольф?
– Скоро буду учить ему сына.
– Надо же, так вы женились. И кто избранница?
– Натали, дочь нашего предводителя.
Лангоф вздрогнул.
– Вы удивлены?
– Нет, но кто бы мог подумать, что это будет она.
– Браки заключаются на небесах. – Протазанов неожиданно подмигнул. – Переводя на наш язык, это означает, что жён не выбирают. Впрочем, я доволен. А вы по-прежнему холостяк?
– И неизвестно, когда перестану им быть.
– Так спросите у дворецкого. Говорят, он всё наперёд знает.
– Не больше нашего.
Лангоф натянуто улыбнулся. Протазанов посмотрел пристально.
– И про войну?
– Только то, что мы победим.
– Ясное дело! – расхохотался Протазанов. – Как написано в газетах, мы сломим врага и вернёмся на белом коне. Закажу-ка я у вашего портного ещё кадетский мундир сыну. Как думаете?
Лангоф кивнул, радуясь, что Протазанов перевёл разговор. Но тот неожиданно вернулся.
– А я подозревал, что ваш пророк мало чем от нас отличается. В конце концов, мы тоже многое предвидим. Заказав в трактире рябчика, убеждены, что его съедим, а, взяв извозчика, уверены, что доедем. – Он на мгновенье смолк, тронув висок. – Также мы знаем, что, отправившись по делам, встретим по дороге тысячи таких же бедолаг. Мы в этом не сомневаемся. В сущности, мы живём в мире, где почти исключён случай, в нём всё выверено, как в часах, в нём всё идёт по расписанию. Иначе бы нас охватила тревога. Некоторым, правда, от этого делается скучно, они ищут опасности, приключений, едут в дикие страны, где ничего нельзя предусмотреть. Но большинство избегает риска. Мы ходим привычными тропами, нам страшно шагнуть в сторону, будто на тряском болоте. А стало быть, пророки у нас за ненадобностью, разве девицам узнать про суженого. – Протазанов расхохотался. – Ну, вот и я вам развёл философию, не всё же вам одному.
Он протянул на прощанье ладонь, как вдруг его глаза сузились.
– А ведь я в победу не верю… И что живым вернусь.
Он стал необычайно серьёзен. Лангоф хотел что-то сказать, но Протазанов отмахнулся:
– А, не всё ли равно. Прощайте!
Повернувшись на каблуках, он застучал по коридору.
После родов Василина располнела, подурнела и всё реже разглядывала себя в зеркале. Взяв на руки ребёнка, которого боялась оставлять на попечение мужа, она целыми днями бродила по улицам, простаивая у витрин с модной одеждой, разглядывала манекенов или грызла на бульваре семечки, сплёвывая шелуху рядом с лавочкой, пока проходивший дворник, кашлянув в кулак, не говорил: «Сударыня, извольте не сорить!» Дома Василина ходила растрёпанная, куксилась, словно маленькая, и всё чаще устраивала сцены. Иногда после ссор, когда ей нужна была постель, она вела себя, как провинившаяся собачонка, ластилась, но прощения не просила, и от этого Черноризу должно было быть противно. Но Чернориз принимал всё с тупым равнодушием, снося ласки и ложь, как раньше побои. Из его памяти уже напрочь стёрлась деревня, работа на постоялом дворе, усадьба в Горловке, и теперь ему казалось, что он всю жизнь провёл в сером доме-колодце, спасавшем от холодных февральских ветров, дувших с залива, деля комнату с крикливой губастой женщиной, называвшей его мужем. Он так и не усвоил правил городской жизни, шарахаясь от громыхавших трамваев, пьяных извозчиков и ряженых, толпы которых на Масленицу затопляли улицы. Он оставался деревенским, а из житейских истин, торжествовавших в городе, вынес всего одну: никто никому не нужен. Однако другого он себе не представлял, смиряясь со всем, как животное, посаженное в клетку. И всё-таки ждал исхода. Данила слепо подчинился судьбе, связавшей его с Лангофом. Он видел себя под бомбами, освещённого пожарищем, когда Лангоф с перекошенным лицом поднимал роту в атаку охрипшим от крика голосом. Поэтому, когда барон предложил ему идти на войну, нисколько не удивился. Узнав об этом, Василина ахнула, но, быстро поняв, что изменить ничего нельзя, стала торговаться.
– Этого хватит на пару лет, – отдал ей Лангоф все наличные. – А если что, поезжайте в Горловку, я предупредил о вас.
– И кого мне спросить?
– Неверова.
Накануне Неверов получил телеграмму: «Дорогой друг, отбываю на фронт, распоряжайтесь моим имением как сочтёте нужным».
– Мне деньги не для себя нужны, – Василина кивнула на кроватку в углу, – хочу, чтобы вырос, не как мы, образованным.
Лангоф посмотрел на розовощёкого, спеленатого младенца с тусклыми, слюдяными глазами и подумал, что всё повторяется – в срок его отдадут в гимназию, будут рассказывать про Цезаря, Рюрика и Гомера, вдалбливать мифы, которые обзовут культурой, а когда он в них разочаруется, когда наступит прозрение, что всё, чему его учили – ложь, станет слишком поздно. Так он и проживёт в старых мифах, и с ними же умрёт. Впрочем, всё – миф. А зачем тогда выдумывать новый?
Василина обняла мужа и вдруг заголосила.
– Карточку хоть оставьте, молиться буду!
Фотоателье было маленьким, запахнутым шторами, стены облеплены пожелтевшими снимками, за которыми заказчики не пришли. Пожилой, суетливый фотограф долго рассаживал у белой, натянутой на стену простыни – в центре Василина, по боками Лангоф и Чернориз, – собирая треногу, возился у громоздкого аппарата.
– Так-с, улыбочку, сейчас вылетит птичка! – спрятался он под чёрной материей, спадавшей на пол с его сгорбленной фигуры.
От магниевой вспышки Лангоф моргнул.
– А ведь ваше ремесло со временем отомрёт, – вставая, сказал он.
– Это ещё почему?
– Так аппарат ваш усовершенствуют, он будет у каждого, зачем же к вам приходить.
– Ну, это когда будет! На наш век хватит.
– Скоро, уверяю вас. Всю свою жизнь можно будет сфотографировать, все стены обклеить своей персоной. – Лангоф обвёл рукой желтевшие на обоях снимки. – Так будет в каждом доме, и скоро – надо же удовлетворить наш нарцисизм.
Пожав плечами, фотограф протянул квитанцию.
– За карточкой, пожалуйста, завтра.
– Отдайте женщине, она заберёт.
Василина зарыдала.
Лангоф снова был в университете. По расписанию дождался окончания лекции, вошёл с первым выскочившим студентом. В аудитории шум, гам.
– Вот, проститься пришёл, – тронул он за рукав Николая, сидевшего за столом в окружении молодёжи.
– Лангоф! – обернулся тот. – Так, господа, расходитесь, не забудьте свои конспекты.
Аудитория быстро опустела. Николай потёр нос, пачкая его мелом, и поднял глаза на высившегося Лангофа.
– На войну?
– Добровольцем.
– Другого не ожидал. Проводите?
Как и в первую встречу, вышли на набережную.
– Значит, и в вас пробудили патриотизм. Не обижайтесь, Алёша, мы все былинки на ветру – время гнёт в свою сторону, туда мы и растём.
– Так ветер ещё уловить надо, а можно всю жизнь против плевать.
Оба рассмеялись.
– Помните, в прошлый раз мы говорили, что в России у власти всегда военные? Как в воду глядели! Думаете, победим?
– Нет. Но идти надо. Как говорил мой учитель фехтования, итальянец: «Кто много думает, мало делает, а кто делает – не думает».
– Золотые слова! В этом вся трагедия. Но что мы на этот раз не поделили? Что нужно от немцев государю-императору понятно, а простым русским?
