– Уфф, – сказал он, когда закончился первый акт, и люди зашумели, и зашла тихо девушка-администратор и зажгла свечи у них в ложе, и другие администраторы в камзолах и париках шли и зажигали свечи по партеру и другим ложам – люди даже включились, доставали свои зажигалки, – где мое яблоко? Ужасно жарко, это из-за свечей, наверное…
Он обернулся, отец Декамп вообще здесь – да, никуда не делся, сидел в самой глубине, и крутил стакан с водой, и тонкое запястье из черного рукава, алебастровое, совершенное, напомнило Дэмьену, что он живой, хороший человек.
– Понравилось? – спросил отец Декамп. – Не жалеешь, что пошли?
– Нет! О, это нечто… когда все свечи погасли… Интересно, все актеры молодые, а Мими играет…
– Старая?
– Нет, просто… ну, она такая… взрослая… в этом даже что-то есть. Будто она вечный образ… Но голос… она с таким голосом никогда не будет старой.
– Да уж, Графиня из «Пиковой дамы» не для нее.
– А ты ее знаешь?
– Да, я всех знаю. Потом сходим, поздороваемся, засвидетельствуем свой восторг лично.
– О, супер. Только у нас цветов нет.
– Я попросил Клавелла прислать ей корзину в гримерную, а Рудольфу, режиссеру и дирижеру – по бутылочке коньяка из разных коллекций.
– Корзину чего? Каких цветов? Или всё равно?
– Она обожает пионы. Но на них не сезон. Поэтому просто розы. Розы она тоже любит. Большие такие, лохматые.
– «Пьер де Ронсар», «Golden Celebration», «Black Magic» – это я от Тео знаю названия сортов… Это твоя мама?
Отец Декамп вскинул ресницы, опять птицы бесшумно взлетели с голых ветвей в ночном парке от резкого звука, и улыбнулся нервно.
– Да.
– Слушай, я ж не слепой. Вы ужасно похожи.
– Самый крутец бывает, когда юные прихожане, с приоткрытым розовым ртом внезапно заявляют, что я ничего вроде, что я похож на Флавию Декамп, у нее рок-группа девчачья известная, а я говорю, что я ее брат… У нас в семье все женщины поют, наследство бабушки Марии – у Флавии потрясающее сопрано. Мама и ее простить не может – что не опера, мы с ней отверженные; я католик, она не стала петь в маминой опере.
– И театр у вас свой…. А почему она не поет в опере?
– Скучно потому что. Ее страсть – пьянки, ночные клубы, рок-музыка, книги и дизайн. Правда. Она совсем безумная. Я так рад, что не женился на ней.
Дэмьен не знал, что сказать. Он никогда не хотел и не собирался жениться и никогда не встречал людей, не умеющих контролировать себя. Начался второй акт, и он отвлекся от отца Декампа – думал, как рассказать об этой постановке Тео, автоматически подбирал слова; как ди-джей музыку на радио подбирает для ночного эфира, для близкого друга, который в эту ночь один в больнице лежит и слушает его волну; ему хотелось написать прямо огромное письмо Тео, чтобы он понял, как эта постановка похожа на его тот старый комикс – Тео любил, когда его цитировали; а когда в последнем акте Мими-мама отца Декампа умирала, он тоже заплакал, и отец Декамп положил руку ему на плечо, теплую, тонкую, и сжал, и не сказал – да ну что ты, это всего лишь опера; еще несколько сопрано в этом мире в этот момент умирают на сцене в этой роли; и в конце все герои – жители дома – дети, гувернантка, писатель, оторвались от своих дел и замерли, подняли голову, будто услышали что-то свое – выстрел, крик, ключ в замке – и дружно погасили свои свечи – и сцена погрузилась во мрак – и зал тоже был во мраке, а потом все разразились аплодисментами в этой бархатной золотистой разгоряченной темноте; и дали свет на занавес – из золотого атласа с барочным орнаментом в лучших традициях Франко Дзеффирелли; и занавес раздвинулся, и дом был полон огней, и все в своих комнатах повернулись к публике, и кланялись, и все были живы и здоровы, и махали, и принимали цветы – можно было кидать цветы вроссыпь – вся в красных, коричневых и золотистых цветах – цвета осени, цвета театра – астры, гладиолусы, хризантемы, бархатцы, герберы; и Дэмьен вскочил и чуть руки себе не отбил.
– Правда-правда, ты мне подаришь плакат? – спросил он, задыхаясь, у отца Декампа.
– Конечно. И попрошу маму подписать «Для Дэмьена Оуэна» – за эти два дня я понял, что у тебя безотказная душа, и плакат у тебя отберет Ричи Визано – он и его дедушка большие поклонники маминого голоса и театра Марии Декамп…
– С ума сойти – как это – иметь свой театр…
– Хлопотно. Если Собор набил мебелью, набрал штат и сиди себе, чай пей, страдай кризисом безделья, то театр – это разноцветное колесо, да еще с фейерверками по ободу.
Они спустились по уже ярко освещенным лестницам с золотыми перилами в фойе, в котором уже были накрыты столы – множество маленьких легких золотистых с витыми ножками, всюду сновали камзолы и парички с подносами; среди толпы мужчин в смокингах и женщин в вечерних платьях выделялись актеры в костюмах и гриме, будто для фотографий с детьми, они их не сняли, и это тоже понравилось Дэмьену. Отец Декамп привлекал общее внимание – люди замолкали на полуслове, когда он проходил мимо, и Дэмьен, наконец, понял – до этого он был с отцом Декампом в местах, где им были рады, где отец Декамп был настоятелем Собора, а не отверженным сыном – Дэмьену рассказ об этой отверженности в стиле романтических романов аля Гюго казался преувеличением – современный мир всё-таки, телефоны, интернет, люди в космос летают, разбиваются на треке на гоночных машинах последней модели, умирают от СПИДа – какие тут «я отрекаюсь от тебя, потому что ты католик, а наши предки умирали в Варфоломеевскую ночь» – это же было миллион лет назад, это почти сказка, как Нарния, последний бой, – но вот отец Декамп, такой красивый, как деревья в парке в ветер, молодой, стройный, в черной пронзительно сутане идет сквозь искрящуюся разноцветную толпу – будто сцена из старого итальянского фильма, конфетти в дожде – и все оборачиваются – «это же… Дэмьен Декамп… его разве принимают… да что вы…» – они прошли сквозь фойе, вышли на другую лестницу, поднялись – люди были везде, уже с бокалами шампанского – постучались в дверь с табличкой «Мадам Декамп» – «раньше тут бабушка переодевалась и красилась, теперь мама» – а табличка та же.
– Да, открыто, – крикнули из-за двери.
– Мам, это я, – отец Декамп вошел, Дэмьен замялся – это была гримерная, пахло цветами, колоссальным количеством цветов – роз – повсюду были розы – с огромными головами, сказал бы Тео – в роскошных декоративных корзинах, с множеством лент; была даже позолоченная птичья клетка, забитая розами; «да что вы там мнетесь, заходите, кто бы вы ни были!» – крикнули еще раз, и Дэмьен быстро вошел; возле зеркала сидела Мими – тонкая стройная женщина в розово-перламутровом пеньюаре поверх вечернего платья – темно-красного, атласного; темные волосы собраны в высокую гладкую прическу, под золотую с мелкими рубинами сетку – она повернулась – фирменное лицо Декампов – удлиненное, тонкое, слегка лошадиное даже, изысканное – в женском варианте оно было ничуть не мягче; лицо людей, привыкших приказывать и сражаться; без недостатков.
– Мам, поздравляю, постановка чудесная, вы очень старались, но никого и ничего не сожгли, придется тебе с этим театром возиться еще много лет, – отец Дэмьен наклонился и поцеловал женщину в прическу, в сетку с рубинами.
– Боже, в чем это ты? Что за наряд? Ты пришел в этом в театр? Позорить меня?
– Я в сутане.
– У тебя нет смокинга? У тебя есть смокинг, я уверена.
– Есть. Но я же священник, я обязан ходить в сутане.
– Нет, не обязан, ты специально пришел в этом, чтобы позлить меня, потыкать все в глаза этим своим… платьем.
– Ох, мама… познакомься, это Дэмьен Оуэн – тоже Дэмьен – поэтому легко запомнить – он проходит у нас в Соборе стажировку, он библиотекарь. И еще он пишет докторскую, хоть на вид совсем юный. Он признанный всеми гений. Он в восторге от сегодняшней постановки, хотя вообще к опере равнодушен. Дэмьен, это моя мама, мадам Декамп, Ирен Декамп, сегодняшняя Мими.
– Очень приятно, мадам, – Дэмьен приблизился к мадам Декамп и поцеловал протянутую руку; тонкую, сильную, с невероятно длинными пальцами; рука тоже пахла розами.
– Вы тоже священник? – она не убирала руку, хотя Дэмьен уже разогнулся; и он не знал, что делать – так и держал ее пальцы; а она пристально смотрела на него – рассматривала.
– Нет. Я… брат Розы… и пока я не выбрал орден и форму служения Церкви… пока я просто студент Католического университета.
– Боже… еще один маленький католик… Но Вы-то в смокинге.
– Ну… мне пока всё можно…
– А священникам нельзя носить смокинги? Или мой сын врет?
– Ну… вообще, наверное… я не знаю, – Дэмьен сильно покраснел; она, наконец, убрала руку; вернулась к пуховке; потом улыбнулась, глядя на него в зеркало.
– Какой Вы милый, – сказала она. – Кто Вы, еще раз? Студент? Семинарист? Я прослушала.
– Библиотекарь.
– Библиотекарь? В таком юном возрасте – и уже одни книжки? А как же девушки?
