– Три минуты на что? – не поняла я.
– Дура, – зашипела мама. Вернее, не мама, а «господин Ковальский». – Как мы туда вернемся? Что мы им скажем? Ты знаешь, что сказать?
– Знаю, – сказала я. – Господин Ковальский раздумал. Отказался от сделки и ушел.
– Гениально! – сказала мама, разгладив пальцами пышные польские усы и поправив свой гигантский сюртук. – Все гениальное – просто и нагло. Мне бы твое бесстыдство, я бы… Я бы давно выгнала твоего папу из имения. Вызови моего помощника.
– Как его зовут?
– Збишек, разумеется, – сказала мама, подмигнув мне.
Я прошла по коридору, приоткрыла дверь и всунула голову в комнату.
Там все оставались на своих местах: кто стоял, тот так и стоял над столом, кто сидел, тот так и продолжал сидеть на своем месте. Было похоже на музей восковых фигур. Только глаза вращались. Все глаза повернулись ко мне.
– Который тут Збишек? – громко спросила я.
– Да-с, – ко мне тут же подлетел молодой человек, радостно сбросив оцепенение.
– На секундочку, – я поманила его рукой и снова прикрыла дверь. – Господин Ковальский, – сказала я ему, глядя то на него, то на маму, – уезжает.
Я хотела сказать «едет домой», но не знала толком, куда они потом направятся: то ли к маме на Инзель, то ли еще куда-нибудь, а, может быть, просто в гараж, где брали напрокат этот роскошный автомобиль. Поэтому я сказала просто «уезжает».
Збишек открыл дверь на лестницу.
«Господин Ковальский» подхватился с места и, опираясь на трость, шагнул к двери, но тут я ухватила его за рукав и сказала:
– Збишек, идите к машине и подождите секундочку.
Я взяла «господина Ковальского» правой рукой за волосы, а левой за усы и сказала:
– Мама, приходи ко мне на день рождения тридцатого числа, а то я сейчас покажу твой парик и усы господам адвокатам и скажу, кто ты такая, то есть кто ты такой, ну, в общем, ты поняла.
– А если я тебя обману? – спросила она, глядя мне прямо в глаза. Так странно было смотреть на ее дивное лицо, загримированное под усатого мужика. – Пообещаю, а не приду.
– Ты же графиня фон Мерзебург! – шепотом прорычала я.
– Твой папа в этом сомневался, – сказала она.
Ах если б вы знали, как это ужасно!
Разговаривать со своей мамой, когда она в таком обличье! Да еще о таких вещах! Я понимаю, на маскараде, а тут? У меня просто ноги подкашивались. Даже не знаю, отчего. От бессилия понять, что происходит – хотя я была почти уверена, что маму впутали в какую-то денежную аферу. Но вот кто впутал? Да какая мне разница! Но не в этом дело, я ее спасла. Я ее наверняка спасла. И вдобавок спасла своего папу. И даже Фишера, наверное, спасла от всяких неприятных разбирательств, потому что все это непременно бы выплыло – я в этом была совершенно уверена.
Но не в том, не в том, не в том дело! А дело-то в том, что мама все равно виляет, выдумывает, фокусничает, издевается надо мной, не желает сказать правду, твердо пообещать, объяснить, что происходит – и вот от этого у меня подкашивались коленки и круги плыли перед глазами. Но я это никому не могла сказать. Потому что в наше время жалеть друг друга не принято, и тем более не принято жаловаться.
– А если ты пообещаешь и не придешь, ну что ж! Значит, я что-то важное пойму про тебя и вообще про жизнь, – сказала я с некоторой даже торжественностью. – Иди. Завтра-послезавтра я привезу тебе приглашение. Иди, иди.
Стоя у дверей, я проследила, как она, притворяясь жирным старым поляком, спустилась по лестнице, опираясь на трость.
Этот Збишек ждал ее у двери на улицу, распахнул дверь, потом закрыл.
Я вернулась в комнату. Все снова молча поглядели на меня.
– Господин Ковальский просит прощения, – сказала я. – Он внезапно передумал.
– То есть как? – сказал Фишер.
– У богатых свои капризы, – парировала я.
– То есть как? – Фишер продолжал возмущаться.
– Да вот так, – засмеялась я. – Человек, который может эдак одним росчерком выписать чек на сколько-то там миллионов, Фишер, напомните…
– Тридцать, – механически ответил Фишер.
– Ну вот, человек, который может разом заплатить тридцать миллионов, очевидно, быстро принимает решения. Как в ту сторону, так и в другую. Может принять решение, а потом отказаться от него. Он очень богат. Значит, имеет право.
– Послушай, Далли, – сказал мне папа, когда мы вернулись домой, то есть поднялись на два лестничных маршрута в свою квартиру и уже распрощались с Фишером, – теперь-то ты мне можешь объяснить, что происходит?
Я молчала.
– Мне кажется, что я спал и видел сон, – сказал папа. – Это на самом деле было? Какой-то странный тип в мешковатом сюртуке приехал на «роллс-ройсе», какой-то скандал устраивает моя юная дочь, приказывает этому магнату выйти в переднюю. Она говорит ему «ты»! Он повинуется – вот что изумительно! Конечно, бывают встречи давних друзей, – папа смотрел на меня беспомощными глазами, – но ведь это же весьма пожилой джентльмен, а ты же девочка! Что происходит? Может, это действительно был сон?
– Может быть, – сказала я. – Тебе будет гораздо проще считать именно так. Да и мне тоже так кажется.
– Но почему, – сказал папа, – почему ты исчеркала и испортила купчую крепость? Я ослаб, – он снова заморгал глазами. – Я должен был тебе надавать пощечин, запереть в темную комнату, позвать слуг и отправить тебя в имение до следующей весны, самое маленькое. Чтоб ты там посидела во флигеле и в разум пришла. А я вот сижу на диване и задаю тебе вежливые вопросы. Что происходит, ты можешь мне объяснить?
– Сама не знаю, – я развела руками. – Но у меня тоже есть какое-то чувство: что-то происходит. Я должна была бы, по всем правилам, улыбаться, как цветочек-ноготочек на клумбе, и говорить: да, папочка, спасибо, папочка, конечно, папочка, делать книксены каждые полминуты – вот так (я показала ему, как хорошая девочка-паинька чуть приседает, растопырив юбочки, спрятав левую ножку сзади под юбку, а кончик правой туфельки выставив чуть вперед из-под кружевных оборочек. Правда, оборочек на мне не было, поэтому книксен вышел довольно смешно, и папа улыбнулся тоже). – А я разъезжаю по всему городу, не ночую дома, провожу время черт знает с кем и черт знает где. А самое главное, вступаю в препирательство со своим отцом. Действительно, что-то происходит. Они хотели тебя обмануть, папочка!
– И Фишер тоже? – встрепенулся папа.
– Ты, я вижу, как-то к нему по-особому привязан, – сказала я.
– Ну, привязан – не привязан, – пожал плечами папа, – но за долгое время это оказался первый порядочный адвокат. Так, по крайней мере, мне показалось на наши несколько встреч.
Боже, папа, наверное, на самом деле потерял рассудок!
Наверное, не зря он уже много лет притворялся забывчивым стариком. Такой вот смешной, якобы надменно-чудаческий стиль общения. Я рассказывала. Наверное, не все так просто. То есть наоборот, все гораздо проще. Если человек притворяется пьяницей, значит, он пьяница. Если вором, значит, он вор. А если притворяется дураком – выходит, он дурак и есть. Должно быть, так. Как можно было считать этого афериста, пройдоху, секретного агента, клейма негде ставить, жулика Фишера «единственным порядочным адвокатом» – вот это да!
Ладно. Родителей не выбирают. Хотя, конечно, иногда хотелось бы. Но это, наверное, когда-нибудь потом. Лет через сто, я имею в виду. Наверное, лет через сто родители будут выбирать себе детей. Пройдет много войн, землетрясений и потопов, и сиротские приюты будут прямо-таки набиты детишками на любой вкус. И люди будут выбирать себе ребеночка – мальчика-девочку, блондинчика-брюнеточку, пупсика-худышечку и т. д. А потом, глядишь, и дети, уж лет с тридцати точно, будут подбирать себе стариков. А пока будем выполнять Пятую заповедь: почитай отца своего и мать свою и как там дальше… в общем, и у тебя все будет хорошо.
Я много раз видела в Штефанбурге на улицах, а особенно в парках, как слуга катит инвалидное кресло на колесиках и в нем сидит какой-то полоумный, с перекошенной рожей, пускающий слюни и что-то стрекочущий старик, а рядом с ним, держа над ним зонтик от солнца, идет прекрасно одетая дама средних лет и почтительно повторяет «да, папочка», «конечно, папочка». О, эта Пятая заповедь!
– Да, конечно, папочка, Фишер замечательный человек, прекрасный адвокат и, главное, глубоко, безупречно порядочный – сказала я, – и он, разумеется, ничего не знал. Но ведь и самого лучшего адвоката можно ввести в заблуждение, особенно если этот адвокат, – я подняла палец, – честный и порядочный человек. Порядочные люди иногда бывают удивительно легковерны. Именно из-за своей порядочности.
Кажется, папа немного успокоился.
Кажется, он в глубине души был рад этому скандалу и тому, что сделка расстроилась. Конечно, получить тридцать миллионов – это очень приятно, но ведь сколько же тревог, хлопот и опасений. А так все по-прежнему. Ничего не изменилось. Можно так же лежать на диване, читать книги и фантазировать.
