Прибежали почти на рассвете, когда корову только-только подоила невестка, сын повёл животину навязывать на облогу. Сама старуха вышла в сенки с чистой кружкой: она любила теплое, парное молоко. Стояла, ждала, пока Елена процедит в крынки, нальёт свекрови. А тут мужики деревенские…
Заскочили, выбили доёнку из рук невестки, перевернули, выплеснув молоко на земляной пол сенцев. Ухватили за волосы, потащили орущую от боли женщину во двор. Евдоха кинулась следом, пыталась помешать, норовила отбить сноху, набрасывалась на незваных гостей, но её самую кто-то ударил. Удар пришелся в грудь, сильный удар, от которого она растянулась посреди двора, дыхание перехватило. Долго приходила в себя: много ли надо такой старухе, как Евдокия Храмова? А тут какой-то мужчина изо всей силищи да в старческую грудь… Вот и перехватило.
Пока пришла в себя, ни сына, ни невестки дома уже не было: повели-погнали впереди толпы в сторону деревни. Несколько человек заскочили в хлев, выгнали трёх кабанчиков, пару взрослых тяговитых волов, приученных к плугу и телеге; свиноматку с поросятами, стайку гусей с гусятами тоже погнали к Дубовке. Корову повели вслед за хозяевами. Не забыли и телушку-летошницу, уже стельную, бычка годовалого, мерина, двух кобылиц, жеребёнка-стригунка, гурт овец – пять голов, четыре ягнёнка. На телегу закинули плуг, борону, прицепили жатку-самосброску, конные грабли – уехали. Опустошили подворье в один момент. Лишь куры успели разбежаться, не дались в руки грабителям.
На прощание подожгли дом. Крытая камышом, сложенная из сухих, вылежавших, выдержанных сосновых брёвен, хата взялась огнём сразу, вспыхнула ярким пламенем.
Вот когда она загорелась, Евдокия заставила себя подняться, кинулась в горящую избу, успела схватить икону Божьей Матери, выбежала наружу.
А потом так и стояла посреди двора с прижатой к груди иконой, безмолвно глядела, как огонь пожирал мечту Храмовых. Сначала сгорел дом, потом – надворные постройки, баня. Не поленились поджигатели, сбегали за огород. Ригу и амбар не минула страшная доля – горели тоже. Остался целым летний катушек, в котором стояли овцы. Он построен чуть в отдалении, за кустами ивовыми. Не заметили в спешке злые люди. Да ещё погреб в углу двора уцелел. Всё! Даже плетень взялся огнём.
Привыкшая на своём веку к разным превратностям судьбы, убиваться, рвать волосы на себе не стала. Она была практичной женщиной, тёртой жизнью. Понимала, что слезами, криком делу не поможешь. Облегчить душу – да! Для этой цели крик и слёзы в самый раз, к месту. А помогать себе надо делом. И молитвой. Чтобы силы были, чтобы в исковерканной, загаженной, выхолощенной душе вновь зародилась надежда, надо молиться. Уповать на Господа Бога и не складывать собственные руки, не опускать их.
Надеялась, что дети вернутся, и надо где-то жить. До зимы вряд ли что-то можно будет сгоношить. Умом осознала, что единственным местом, пригодным для жилья, остаётся погреб. Это сейчас он погреб. А шесть лет назад, когда Храмовы вышли из общины, переехали на своё поле, которое выделило общество, это была землянка. Хорошая, ладная, с крепкими, смолистыми брёвнами в накате, с толстым слоем земли. И внутри вместительная, сухая, с нарами вдоль стен, с печкой посредине. Плетёным тальником укреплённые стены. Для тепла пол устелен матами из камыша. Поверх ещё накидывали соломы ржаной или пшеничной, чтобы чище… Меняли чаще. Лампа семилинейная под потолком подвешена. Светло. Входная дверь обтянута войлоком. Уютно. Для себя старались. Почти две зимы жила здесь семья, пока не встали на ноги, не обзавелись хорошим домом, постройками, хозяйством. Трудным было то становление. Такое трудное, тяжкое, что словами не обскажешь – это надо прожить и пережить. Однако ж встали на ноги, и теперь, до сегодняшнего дня глядели вперёд с надеждой на хорошую жизнь. Да она уже и высвечивалась та жизнь хорошая.
Медленно, не сразу, однако обзавелись тягловой скотиной, инвентарём. Животина во дворе радовала глаз, множилась. Птица домашняя жировала на воле, вес нагуливая. Благо, вода, трава вот они, под боком. И зернеца для корма Бог дал. В волостное село, в уездный городишко по святым праздникам, а то и просто на ярмарку ездить стали. Да не просто ездить. А продавали излишки зерна, шерсти, льна, картошки, коноплю-посконь, шкуры выделанные. Не брезговали и грибами, ягодой. Торговали с выгодой. В прошлом году жатку-самосброску купили. В этом собирались приобрести триер. Всё реже и реже пользовались ткацким станком в доме: фабричный материал покупали. Разве что рушники, скатерти ещё сами ткали: домотканые, уж больно они хороши и практичны, не ровня фабричным полотенцам да покрывалам.
Уже приезжали купцы из уезда. Обговорили поставку поскони на Смоленские пенькопрядильную и канатную мануфактуры. Обещались щедро расплачиваться.
Пётр подписал контракт с уездной управой об обязательной поставке в армию ста пудов фуражного зерна, ста двадцати пудов сена с нового урожая. Получил задаток… И озимая рожь, и яровая пшеница, овёс с ячменём уродились на славу. Дай Бог собрать урожай по осени.
Достаток был в доме, грех жаловаться. Сын с женой и она с ними жили в мире и согласии. Одно омрачало: не смогла родить Алёнка. Что только не делала Евдоха, какие травы и настои не использовала, какие молитвы не читала, что бы услышать детские голоса в семье?! Всё испробовала. Два года назад сходила в Лавру Киевскую, поклонилась святым мощам. Но… не судьба. Так и не держала на руках родных внуков старуха, не тетешкала их, не миловала. Бог не дал.
Евдокия знает, что не вина в том невестки, не-е-ет! Это сын Петро пришёл с японской войны раненым. Лечили в военных госпиталях, а долечивала уже сама мать сначала в Дубовке, а уж потом и здесь – на хуторе. Вот тогда и поняла, что от прежнего сына-мужчины осталась лишь оболочка. Вроде всё при нём, а… Не помогли Пете отвары-примочки, травы, молитвы…
Тайком, чтобы не знал сын, свекровь не один раз говорила снохе:
– Во-о-он, сколько хороших, крепких мужиков в округе. Не дай в себе сгнить бабе нерожалой. Роди от кого ни то… Я бы и подсказала мужика, надоумила бы тебя, как и что…
– Грешно это, мама, – всегда отвечала Алёна, и смотрела на свекровь отрешённо, как на постороннего, чужого человека. Нехорошо смотрела, недобро.
– Да какой же это грех?! – в отчаянии шипела Евдокия. – Это благодать Господня, когда ребятёнок в тебе зародится, зашевелится. Это ж… это ж… Года-то твои бегут, окаянные. Ещё немного, и всё, шабаш! И захочешь, да не сможешь. Бабий век короткий. Не теряй время, дурёха!
– А как я Пете в глаза глядеть буду? С какими чувствами в собственной душе буду вынашивать чужое дитё? Грешно это.
– Ты сначала роди, а потом в душе ковыряйся. Тьфу! – злилась старуха, и на какое-то время оставляла сноху в покое.
Потом, правда, начинала заново. И всякий раз Алёна смотрела на неё как-то недобро, не хорошо смотрела. Поняла тогда Евдокия, что не быть ей бабушкой. Ни-ког-да не быть! Сноха больно праведная. Только, что проку с той праведности? О детях, о своём будущем думать стоит, а не в грехах каятся, тем более, если это и не грех вовсе зачать ребёнка. Когда дитя рождается – это ж праздник! Это ж благодать Господня снизошла на землю в виде дитяти! А уж в любви он зачался, или в грехе тяжком – какая разница. Душа-то его безгрешна.
Правда, не всё так мрачно с ребятишками у сына с невесткой. Видно, они сами тоже испереживались, искали выход. Нашли.
Петя подходил как-то на той неделе к матери, говорил, что решили они с Алёнкой после Троицы съездить в приют для малюток, что в самом Смоленске. Поглядеть, мол, что там да как. Благословила Евдокия сына. Пусть так будет. Всё ж таки, богоугодное дело собрались совершить.
Ну, да Бог с ними: и с невесткой с сыном, со внуками. Как-нибудь жили бы и дальше. Да только стали доходить слухи до Варькиного поля, что в Санкт-Петербурге смутой взялась столица, взбунтовался народ. А потом это же буйство докатилось и до Смоленска, до уезда. Молили Бога, чтобы только без крови людской. Лад с ней, с землицей собственной, с хуторком на Варькином поле у озерца. Да лад со всем. Только бы не озверел народ, людьми чтоб остался. Ценнее жизни человеческой нет ничего, старуха это твёрдо знает.
Третьего дня как чувствовала, взяла икону Божьей Матери, трижды обошла хозяйство, просила Всевышнего уберечь семью от напастей, от злых людей. Не уберёг… То ли не ту молитву читала, то ли её грехи тяжкие не уподобили Господа Бога ниспослать милость Господнюю? Кто его знает.
И вот сейчас…
Старуха очистила в землянке угол от пыли, снова водрузила икону на прежнее место, где она висела с момента появления семьи Храмовых на Варькином поле, поправила, а затем и зажгла лампадку, встала на колени, принялась молиться.
Надо было ещё после молитвы поковыряться, полазить на пожарище: может, чего и осталось? Посуда, ещё чего? Сразу не решилась: зола горячая, да и угли ещё не остыли, не погасли. Главное, пусть пройдёт немножко времени, чтобы душа поостыла, пообвыкла чтоб… Вот и молилась бабушка Евдокия, отбивала поклоны Господу Богу, просила помочь выстоять в лихолетье, сохранить жизни родным и близким людям и самой набраться сил душевных и телесных.
