– Что за ду́хи? – тихо спрашивает Лиза.
– Папу убили на севере, мама сама себя. Может, родители приходят. Может, не рождённое дитя. Я ведь замуж ходила. Муж потребовал… не хотел ребёнка. Я, дура, послушалась, а потом ушла от мужа. Больше никогда не беременела. А может, демоны…
– Что ещё за демоны…
Лиза сидит на полу, как давеча Жора, но не к брюху Грифа прижимается, а к дивану.
– У каждого внутри есть, искушают… требуют грешить, предавать… а я дразню их. В театре один что-то расскажет, другой… я демонам и показываю нос: вот вам, никто никогда не узнает, кто что мне сказал, не предатель я по натуре, нет. Голоса слышу сверху: твоё назначение – люди… забудь о себе. Так принимаешь моё предложение? Нет, погоди, ты твёрдо решила не возвращаться в театр? Ты очень хорошая актриса! Гоги специально для тебя написал пьесу. Тебе главная роль. Сегодня дал мне почитать. Поверь, с детьми увязнешь, дети – это такое…
– Спасибо, я принимаю твоё предложение, – оборвала Лиза Регину, ошарашенная исповедью. Ею тоже сверху руководят. Тоже борьба внутри. – Позвоню тебе.
И её жизнь будет для других, как у Регины. Она выбирает. Актриса – профессия для себя… чтобы рукоплескали… тщеславие своё потешить. Ишь, признания захотелось… гордыня спать не давала… подай ей главные роли! А тут – не видный никому ежедневный труд: нос дитю утри, успокой, научи играть, смеяться, радоваться. Маму замени. Никакой тебе славы…
Она выбрала.
Теперь в ванну. И начнётся новая жизнь.
Когда, прогретая теплом, пила чай, вернулась мама с Жорой и Грифом.
– Холод собачий, а им нипочём: носятся по скверу друг за другом. Дай-ка глотнуть чего-нибудь горяченького, и я бегу. Обязательно нужно одну больную навестить. Жора сказал, он лепить любит, вот пластилин. Папа придёт в перерыв. Не волнуйся, мы с ним всё, что нужно, закупим!
Жора лепил, Лиза мыла посуду, когда раздался звонок в дверь.
На пороге – пышная женщина в дорогой шубе.
– Ты, что ль, Елизавета Сергеевна?
Не успела ответить, женщина уже шагнула в дом, аккуратно закрыла за собой дверь, сняла шубу и шапку и мимо Грифа, радостно обнюхивающего её, двинулась в кухню, куда и Гриф кинулся следом.
– Смотри-ка, не сказал, что отпрыска имеет. Не похож. От другого, что ль, приспала? Дай теперь на тебя погляжу. Признаю: от такой можно всю жизнь балдеть!
Что за тайная связь с этой явно блатной женщиной? Гриф не отходит от неё, бешено бьёт по полу хвостом.
– Кто вы? – решилась спросить.
– Я-то? Чаю дашь или как? Тебя, отпрыск, не Алесем кличут? Как папочку? Такая может назвать только именем любимого.
– Кто вы? – снова спрашивает Лиза, пляшущими руками наливая чай и понимая: женщина связана с Алесем.
– Садись и слушай в подробностях мою историю. Ты годишься мне в подруги, и я готова вывалить тебе в подол всю свою грешную жизнь. Была воровка, сидела в тюрьме. О горемычном детстве не буду. Чего травить тебя? Небось, со всеми потрохами забираешься в чужую беду. Не отягощу. Решила свою жизнь крутануть на сто восемьдесят градусов. Я, Лизочек, стала бизнесменом. Твоего мужика нашла примёрзшим к скамье в сквере перед своим Дворцом. Сидел и помирал без тебя. Он любит тебя, только не может соответствовать. Спасла его от замерзания и голодной смерти, взяла себе в партнёры. Не в сожители, упаси боже, он только тебя может любить! Так что, не печалься о нём, вижу: маешься, боишься – пропадёт! Будет в порядке. От тебя требуется одна подпись. У меня знакомая в загсе кантуется, бумагу составила – о разводе.
Лиза пришла в себя.
– Зачем же развод, если в партнёры?
Женщина залпом выпила чай, как давеча Гоги.
– Правильный вопрос, Лизон. Партнёра могут кокнуть – много швали вокруг, а мужа – ни-ни. Беру твоего мужика в фиктивные мужья. Для ясности: у меня кобель имеется, крутой, по всем статьям меня раскручивает – умеет предоставить удовольствие, а в мужья не годится. И женат, и подлец, и мозгов не хватает. Часто так: или х… или башка. Так вот, с башкой не вышло. Твой-то – при башке. И, может, научит меня культуре? Буду его имя носить, задрав нос. Так что, не ревнуй, а бумагу подпиши. Тебе ничего плохого от меня не грозит, наоборот, в моём лице ты имеешь, как сейчас говорят в тусовках, поклонницу! Так и знала: твой мужик только на такую и мог запасть!
Когда за женщиной закрылась дверь, без сил и мыслей опустилась на стул. Гриф ткнулся в колени, а Жора вдруг сказал:
– Не плачь, у т-тебя ж новый м-муж есть. М-может, ещё лучше. Чего ты так смотришь на меня? Чего я с-сказал т-такого, а?
1
Не успела Варвара выйти, как явился Херувим. По-другому не назовёшь. Хрупкий, с фиолетовыми глазами, розовыми щёчками, налившимися красным цветом губами и пушистыми волосами, он словно с небес спустился. Откуда в мусорном бачке ангелы?
– Ты хто такой будешь? – спросил ангел.
Алесь замотал головой. Не послышалось «хто», и выражение не ангельское – «такой будешь»!
– Будешь мне жопу лизать, будешь жить! Что в молчанку играешь? Представляйся.
Голос – тонкий, как у ребёнка.
– Сколько вам лет? – спросил неожиданно для себя Алесь.
– Вопросы в этом заведении задаю я. Профессия, болевые точки, сберкнижка?
Немедленно сбежать… пока Варвара не вернулась, и бежать без остановки, пока не кончится дыхание.
Алесь не был трусом – ночью спокойно шёл через лес или кладбище, не пасовал перед хулиганами, а сейчас внизу живота словно льдом прожгло – ни шагу шагнуть, ни слова сказать.
– Видал когда, что с мусором каток делает, ась? Зубастыми гусеницами по плотной плите проедет – пыль! А от человека что останется, ась? Сколько исчезает без следа, был и нету! Землёй присыплем. А тут и следующая груда мусора на ту землю. И следующая! Никакие менты не найдут. Со мной не шути, прыщ. Мы и голубые кровя пускаем. В штаны напустил? То-то же! Я и без тебя узнаю болевые точки. Детишек имеешь, ась? Мне отстёгивать будешь треть от куска. Варька-то тебе хорошо отвалит, наслышан. Мои условия: Варьке в ухо про меня не петь, треть от куска мне. И будешь жить. У меня вот здесь, – он сжал гладкий розовый кулачок, – все наши работнички. Только Варька того не знает. И не тебе спеть ей об этом песню, иначе, небось, запомнил, – пластиночка!
Как влетел ветром, так и вылетел – бесплотный. Не ангел, дьявол, принявший ангельское обличье.
Чуть не всю пачку салфеток прижал к лицу Алесь. С него текло. Рубаха и брюки насквозь промокли.
Опустился на стул.
Бежать отсюда, пока не вернулась Варвара. На другой конец города, в другой город.
До и после.
У него их несколько – «до» и «после».
Первое «до» – пока была жива бабушка. «Аленький цветочек», «Незнакомка»[3], «…Золотая рыбка» – Алесь всех впускал внутрь, и сказки со стихами жили в нём бабушкиным голосом: являли красоту, спасали добрых, нейтрализовали злых.
После бабушкиной смерти – «средние века» с инквизицией: обиды и одиночество, нравоучения отца и притворство домработниц. При отце они сюсюкали с ним, а без отца смотрели телевизор, болтали по телефону и приглашали ухажёров отведать элитной икорки с ветчинкой. Все были молоды и смазливы, все иногородние и, исчезая, прихватывали материны тряпки для себя, отцовские – для своих ухажёров. Алесь не любил лубочных душещипательных сериалов, вызывавших эйфорию у домработниц, и отсиживался в своей комнате: перебирал книжки, что читала ему бабушка, обнимал мишек и собак, которых она укладывала к нему в кровать по очереди – чтобы не обидеть никого.
Лиза принялась читать ему бабушкины стихи. Стихи – мост через пропасть с одиночеством и «средними веками» от жизни благодаря бабушке к жизни благодаря Лизе.
У Лизы такие же глаза, как у бабушки, как у Грифа.
Сырым мешком повис Алесь на стуле.
Что случилось с ним – почему он ушёл от Лизы? Варвара права: не пережил унижения – кормить Лизу и Грифа не может. Но ведь и раньше приносил копейки, и это его не смущало. Они скромно ели, скромно одевались.
О деньгах не думали.
Это сын.
«Болевые точки».
Могло быть две «болевых точки»: сын и Лиза. Есть одна.
С его молчаливого протеста Лиза не родила сына.
Она делала аборт поздно. И врач попался неудачный: ни сына, ни возможности родить.
Алесь пришёл к её гинекологу через год.
– Жена не знает, что я здесь, – выдавил он. – Почему не беременеет? Я не предохраняюсь.
Вот тут крашеная вульгарная блондинка с яркими губами бантиком и сказала: «Детей у неё больше не будет, неудачный аборт».
Тот вечер он провёл в тире. Первый раз в жизни держал в руке оружие и стрелял, снова и снова. Он расстреливал себя. А саднящая боль не проходила.
Тир – начало сегодняшнего мокрого и жалкого – «после». От того вечера до этого позорного страха – мост. Хотя прошла уже пара лет.
Он дарил Лизе цветы. Он ходил на все премьеры, в которой ей всегда доставалась роль неудачницы.
