Именно эти мысли и возвращали Даню в суровую реальность, где он уже восемнадцать дней находился в плену, ожидая неминуемого расстрела в свои двадцать шесть лет.
Было бы абсолютно неправильно считать, иногда напряженно думал Даня, как бы просыпаясь и вылезая из теплого полусна, что эти «народные республики», так удивительно густо, как лопухи или крапива, полезшие из украинской земли, начались в дни разграбления Одессы, то есть в тот день, когда атаман Григорьев вошел в Одессу в мае 1919 года, когда французы, англичане, греки, итальянцы срочно ее покинули, отплыли на своих красивых кораблях, дав прощальный гудок, оставив там из-за спешки и скорости отплытия несметные богатства – тонны продовольствия, вооружения, мануфактуры. Ведь они-то думали, что идут на постой, выполнять миротворческую миссию, в богатый, прекрасный, но немного обнищавший мирный город, в котором они будут торговать, будут жить, что сами их корабли принесут мир в Украину и Россию, что все остановится, прекратится, как по мановению волшебной палочки. Но ничего не прекратилось, реки крови продолжали проливаться каждый день, хотя мировая война была окончена, они никак не могли этого взять в толк – за что в них стреляют, откуда взялись эти полчища, это жадное воинство дорвавшихся до крови людей. И вот они, не желая воевать с этими непонятными «народными армиями», постыдно бежали, оставив в Одессе свои богатства, мешки, фуры, ящики, отрезы, своих женщин и свои еще теплые следы, и в город вошел атаман Григорьев, и вскоре по всем станицам и хуторам полетели эти повозки, эти обозы, эти эшелоны всего, что только могло бы составить счастье озверевшего от разнообразной недостачи крестьянства. Даня прекрасно помнил это дикое григорьевское воинство, эти расширенные от восторга грабежей глаза, эти широкие во весь щербатый рот кривые улыбки, Манька, смотри, чаво я тебе привез. Впрочем, для Дани тут все было понятно, просто, прозрачно, недаром Григорьев и его армия прославились на Украине второй после Петлюры волной еврейских погромов, тысячи убитых, изнасилованных, растоптанных лошадьми тел, изодранных в поисках мифических бриллиантов подушек, сожженных домов, зверские пытки евреев, поруганная навсегда честь смелых еврейских женщин, сколько их повесилось потом, но нет, нет, не с этого начались эти лопухи, эта крапива… Не с этого.
Началась ли она с эсеровского по духу декрета о земле? Велик был соблазн так думать, так исчислять эпоху, из этой точки, но Даня понимал, что нет, не с этого момента, хотя конечно, конечно, еще до Октября, до декрета, когда крестьяне стали занимать усадьбы, когда повсеместно учреждались эти коммуны (имени товарища Ленина, имени товарища Троцкого, Заря коммунизма, Великое освобождение трудящихся, имени товарища Кампанеллы, За советы, и так далее, и так далее), все эти крестьянские кооперативы, когда начала работать эта невиданная мечта, этот лихорадочный, экстатический дележ земли, теперь-то она точно была своя, а никакая не чужая, когда начались вот эти бесконечные пиры в помещичьих домах, когда тащили и днем, и особенно ночью мебель, картины, редкий для крестьянина в тот голодный совершенно год провиант (вина, настойки, колбасы), тащили кто себе, кто на продажу, тащили со стыдом, но жадно, тащили точно так же, как Григорьев грабил целые города, как уничтожал еврейские местечки, где десятилетиями, веками жили люди. Вот так же и крестьяне в этих благодатных краях не просто жгли, а растаскивали на части эти огромные, чудные, великолепные хлебные поместья, – вот тогда, наверное, пророс окончательно этот корень, это сорняк. Но нет, не тогда…
На самом деле, и Даня понимал это абсолютно четко, особенно тут, в Светлом, гуляя с конвойным мимо бывшей гимназии и бывшего суда, началось это ровно в тот момент, когда гражданин Романов Н. А. добровольно снял с себя, вопреки российской конституции, функцию верховной власти и верховного судьи, ровно в тот момент, к сожалению, и разверзлась эта бездна, это был постепенный, но быстрый процесс, когда заглохли электростанции, банки перестали выдавать кредиты, закрылись лавки, исчезали бесследно люди, дети не ходили в школу, не было уже ни правительства, ни полиции, и все, что должно было крутиться, вращаться, оборачиваться вокруг своей оси, повинуясь привычному ходу вещей, сначала встало, заглохло, а потом начало киснуть…
Вот в этой кислой среде, собственно, и взросли новые растения.
«Народные республики» появились почти во всех больших селах (да порой и в малых), почти во всех маленьких городках Украины, Юга, Поволжья, Сибири, Урала, да и во многих других местах. Но особенно много их было здесь, на Украине, в этом чудном климате, на этой чудной земле, где особенно естественной и простой казалась мысль о том, что можно построить свой Совет, свою маленькую страну, свой мир, без всяких властительных органов…
И почти в каждом большом селе, и почти в каждом маленьком городе появились свои армии, свои основополагающие акты, свои деньги, свои законы, свои газеты, своя экономическая теория и свое государственное устройство, своя социальная практика и своя политика в отношении меньшинств – женщин, детей, интеллигентов и евреев, армян и греков, появились свои вожди и свои изменники, свое «болото» и свои Робеспьеры, своя торговая сеть, распространявшая все на свете, от кокаина до шелка, расстояния из-за почти остановившихся поездов стали огромными, невероятными, даже Киев был далеко, что уж говорить про Одессу, а тем более Москву или Петроград. Их вообще не было, они исчезли!
Эта, вдруг ставшая такой фантастической новая жизнь, конечно, не нравилась Дане, ведь он, как человек, читавший книги и видевший разные страны, не мог не понимать, что основой любой человеческой жизнедеятельности является государство и государственная система, что без своих особых правил и ветер не дует, и трава не растет, но, как человек мягкий, увлекающийся и любопытный, он не мог не признать экзотическую красоту, яркость, свежесть и даже некоторую прелесть этих желтых цветов крапивы, этих сорняков, этих новых растений, которые назывались «народными республиками»…
Ведь большевики, которым он горячо сочувствовал и симпатизировал, тоже с этого начинали, тоже объявили свои, новые правила, отменив перед этим всякую власть, всякие правила, всякие ограничения и всякое насилие.
«Народные республики», пышным цветом начавшие бродить в кислой среде, лишь повторяли в микроскопическом и оттого еще более выпуклом виде этот грандиозный опыт.
Так вот, с огромным интересом открыл для себя Даня, что самым экзотическим и самым невиданным (из вообще виденных им) растений была, пожалуй, эта республика, именно этот политический строй, эта политическая система, установившаяся тут, в селе Светлое. Автором и демиургом этой системы был, безусловно, народный есаул Почечкин (ударение на первом слоге), мифический персонаж, которого Даня еще ни разу не видел, но о котором многое слышал.
Смысл этой системы, если коротко, заключался в том, чтобы ничего не трогать, а только сверху, как соль присыпает свежее сало от только что заколотой свиньи, как утиный жир заливает гусиное мясо в глиняных горшочках, как нафталин лежит в шкафах на отрезах ткани или на шубах и зипунах; так вот, чтобы сверху прикрыть все это старое, залить все, что было раньше, тонким слоем насилия и приказа, насилия и идеологии, насилия и казенного благоговения перед новыми институтами власти.
В Светлом работала даже старая женская гимназия, переименованная в «народную школу», и девочки из хороших семей, испуганно переходя через главную площадь, увешанную черно-сине-зелеными флагами, каждое утро отправлялись на занятия, чтобы учить латынь, древнегреческий и математику, других учителей не осталось, но и этих троих хватало, чтобы худо-бедно осуществлять педагогический процесс, все другие уехали. А дело все было в том, что среди учителей оказалось много людей, которые жаждали перемен, хотели их, готовы были выходить на митинги, принимать резолюции, организовывать отряды самообороны, но таким людям нечего было делать в Светлом, и они скоро схлынули, бежали, поскольку всех граждански ответственных, горячих, страстных граждан народный есаул Почечкин (ударение) выживал из уездов, из одного и другого, и из трех волостей тоже, он выжил их и из этого большого села, и их не стало, поэтому все воззвания, грозные приказы, резолюции и заявления писались только в одном месте, их печатала одна маленькая типография, принимая из штаба есаула густо исписанные листы, и все это, казалось бы, было отвратительно, но глядя на этих испуганных девочек, господи, да сколько их было, сколько осталось, ну пятнадцать, двадцать, Даня не мог не восхититься, налюбоваться, наглядеться на этот расцветающий красотой и свежестью выводок птиц или бабочек: их давно уже должно было сдуть ветром, смять погромом, раскалить пожаром, но они еще были, они еще прижимали к груди свои книжки, они еще выходили учиться в отглаженных фартуках и платьицах.
