Щеку Стаса обожгла полоска холода. Юный, но крепко сбитый парень со сросшимися бровями тут же убрал нож и повел лезвием перед глазами Стаса.
Насколько можно было разобрать в полумраке, нож был таким же, как у Гетмана.
В груди и животе оборвалось и упало ниже паха, в освободившееся место хлынул мороз, скомкавший ледяной рукой горло, желудок и сердце так, что не разберешь, где что. Мозг, кажется, ухнул туда же, но в последний миг будто растопырился, аж больно стало, удержался и начал бешено, как кубик Рубика в натренированных руках, крутиться в поисках спасения. Прежде чем он накрутил какой-нибудь вариант, кроме истошного визга: «Спасите, убивают!» – а визг был бы бесполезным: в гаражах по вечернему времени явно никого не было, а до ближайшего дома крик отсюда не долетал, – бровастого, пропыхтев: «Дай-ка», отодвинул мордастый пацан с бульдожьим прикусом, который молча ударил Стаса в лицо, дважды, второй раз уже вскользь: Стас упал. Вернее, стремительно сел в сугроб, теряя шапку. То ли от удара, то ли от холода извилины перестали вертеться – и Стас понял, что у него есть только один шанс выйти из-за гаражей целым. Он повел руками по бокам, сморщился, подобрал шапку, отряхнул и сказал, нахлобучивая ее поплотнее:
– Молодец, блин. Чирик есть у тебя?
– Че? – возмущенно протянули в унисон бульдожек и бровастый, который только что негодующе шипел на мордастого.
– Ну, можно и не платить. Тогда через старшаков придется, и не чирик, а четвертак. Гетман не сказал, что ли?
– Э, ты что лепишь? – спросил бульдожек малость растерянно и оглянулся на очкарика в дубленке.
– Блин, мелкотня, – пробурчал Стас со вздохом и осторожно начал подниматься. – Вам даже примитивных вещей не говорят, значит не доросли, а туда же, мстить лезете. Даньки-Яшки и Ксанки, бляха.
– Слышь, – решительно сказал бровастый. – Ты, короче, это…
– Я, короче, это, объясняю, – сказал Стас нарочито медленно и спокойно, чему способствовало как общее прибалдение на окруживших его лицах, так и тот факт, что нападавшие опустили руки, а ножом уже не пугали – его вообще не было видно. – Чирик – это за ущерб. Три сорок за материальный, остальное моральный.
Он аккуратно выудил из кармана верх, потом низ расколовшейся от удара бутылки, с сожалением слил черные пахучие остатки в сугроб и уронил туда же тяжелое стекло – прямо под руку, чтобы, если край, присесть, выхватить за горлышко и бить под челюсть. Бок был мокрым, и вся правая штанина тоже, но с этим можно было жить – если не дурить и дотерпеть. Я справлюсь, пообещал себе Стас и сказал так же неторопливо:
– Гетман велел же не дергаться, а решать с сорок пятым. Вам не сказали, что ли? Бли-ин.
– Ты чего гонишь? – спросил густобровый, оглядевшись. – Кто нам должен был сказать?
– Я знаю кто? Кадет, Гиммлер, Клосс – все в курсе, Гетман сказал. А я под это не подписывался.
– Это самое, – сказал густобровый и посмотрел на бульдожка.
Тот, сверля Стаса злым взглядом, процедил:
– Пиздит этот лекарь как дышит, какой нахер Кадет, Клосс, они уехали на все каникулы.
– Вот именно, – сказал Стас многозначительно.
– Что вот именно? – спросил бульдожек. – Ты, сука, бэкадэшник, да? Ты Гетмана схватил и ментам сдал, да? И что ты нам горбатого лепишь, сука, а?
– Я сдал? – возмутился Стас, от старательности загораясь почти настоящим негодованием. – Я его отмазать до последнего пытался, второй раз уже, между прочим, – он не рассказывал, что ли? Вот красавцы. Я его сдал. Его сорок пятые сдали, с которыми он махаться полез, и сам он – кто дурака просил на горку с пером идти, а? Да еще с тем самым, которым мента пописали? Вы ебанулись, что ли? Как я теперь его вытащу, а? Менты за своего пасть любому…
– Тихо, – скомандовал густобровый. – Кто пописал, какое перо? При чем тут Гетман вообще?
– Да такое же, как у тебя в руках, блин. Мента в ноябре таким замочили, и теперь все косяки на Гетмана.
– Да как таким, этих финок по Брежневу мильен штук, их Левый за пол-литру… – выступил один из пацанов, лицо которого заливала густая тень, и тут же заткнулся, охнув, – очевидно, получил локтем от соседа.
Так, подумал Стас, и уверенно сказал:
– Вот потому Гетман и сказал вам, бараны, блин: самим ножи не светить, а сделать так, чтобы у других они засветились, чтобы с него косяки ушли, что непонятного? А вы что…
– У кого у других, у сорок пятого, что ли? – спросил бульдожек недоуменно.
– Да хотя бы! – воскликнул Стас и поспешно добавил: – Да мне и похер у кого, это ваши дела, я в них не вписывался и вписываться не буду – вам же от этого пользы больше, на будущее, невнятно поняли, что ли?
– Да им, сукам, не ножик, их мочить надо, – задумчиво сказал густобровый. – А с другой стороны…
– Вы без самодеятельности только, – строго сказал Стас. – И это самое – чирик на родину.
Густобровый посмотрел на бульдожка. Тот, дернувшись, сказал Стасу:
– Да я тебя уебу лучше ногой два раза за чирик-то.
Стас смотрел ему в глаза. Густобровый смотрел на него сбоку. Бульдожек запыхтел и плаксиво сообщил:
– Откуда у меня чирик? Я, блядь, с червонцем на моталки выхожу, что ли?
– Сколько есть? – спросил густобровый.
Полчаса спустя запершийся в комнате Стас нагишом сидел на кровати, накинув все соседские одеяла, и все равно трясся, хихикал, вытирая слезы, раз за разом перебирал мятые рубли, счетом семь, и думал, писать ли в рапорте про то, что еще трешку пацаны обещали поднести завтра к входу в соседнюю общагу, которую Стас на всякий случай назвал своей, – и стоит ли вообще писать рапорт про эту встречу, про то, во что она может вылиться, и про то, что Гетман, судя по всему, никого не убивал.
Есть макароны Стас сел ближе к полуночи – совсем насухую. Масла дома не оказалось.
6. Сколько хочешь варенья
Артур второй день был шелковый и непривычно готовый к труду и обороне, будто нормы пересдавал в домашних условиях. Вазых, решив проявить благородство и сочувствие, нестандартным состоянием сына не злоупотреблял. Для парня последние месяцы тоже были непростыми: переезд, другая школа, другой двор, на тренировке помяли, куртку сняли, а ведь здоровый парень, в плечах Вазыха уже догнал. Теперь еще из-за матери переживает наверняка, хоть виду старается не подавать. Ну и с девочками наверняка что-нибудь трагическое, как положено. Переходный возраст, что поделаешь. Вазых, правда, не помнил, что там у него самого было с переходным возрастом, и не был особенно уверен, что вообще переживал этот замысловатый период. Но нынешние подростки только переходностью и занимались, Лора этим все уши прожужжала и вечно просила быть помягче. Особо просить и не требовалось. Турик не капризный, лишнего не просит, учится нормально, по поведению неудов не приносит, особо не врет и не хамит. Конечно, огрызается иногда, а иногда взрывается, но в пределах нормы. В любом случае стыдится срывов и пытается загладить вину. Иногда довольно трогательно. Коньяк спер, не допил, обратно принес, пустой почти, и аккуратненько в бар поставил. Пора, видимо, с ним про вред алкоголя поговорить – и, кстати, проверить, не приворовывает ли сигареты. Потом как-нибудь. Сейчас-то отпрыск демонстрирует шелковистость и готовность. Посуду даже помыл два раза. Еще бы готовил сам.
Готовил, конечно, Вазых. Хорошо готовил, добротно: утром яичница с колбасой, днем рисовый суп, вечером жареная картошка. Артур, правда, завтракать не стал, ходил зеленый и все время бегал то в туалет, то в ванную. Прискорбность самочувствия усугубляла духота: форточку-то открывать нельзя, пока обои подклеены. На улице отдышится, решил Вазых, после завтрака не без опаски заставив отпрыска сворачивать ковры и пылесосить. Сработало: супчик Артур похлебал, а картошку уже закидывал в себя с размахом и беспощадностью главного конвейера, Вазыху аж страшно стало. Слопал полную сковороду, а потом еще минут десять соскребал вилкой и грыз «кытыр-кытыр» – приставший ко дну подгоревший слой картошки. Мамки-то нет, чтобы пугать гастритом и сетовать на некультурность.
Мамка сама напугалась по самое не могу, когда боли начались, – и Вазыха напугала. На больнице настоял он: Лора, как всегда, терпела и бормотала серыми губами: «Не надо, сейчас пройдет». А схватило так, что шевельнуться не могла, сидела на табуретке, вцепившись в полы халата. Пришлось брать за шкирку, впихивать в дубленку с сапогами и тащить в «скорую».
Слава богу, все обошлось, гипертонус сняли почти сразу, стало легче, а сегодня болей и вовсе не было. Лора рано утром позвонила с рапортом по этому поводу и повелением не приходить.
«Кто будет-то, мальчик или девочка, не сказали?» – спросил Вазых вполголоса, косясь на дверь Артуровой комнаты. Лора сконфуженно засмеялась и попросила не сочинять, не в фантастическом же романе живем. Она, похоже, до сих пор не поверила в искреннюю радость мужа по поводу скорого производства в дважды папаши. А радость оказалась искренней и острой – неожиданно для будущего дважды папаши.
