– И мне, – говорю, – с вами тоже все ясно.
С двумя внучатами и двумя игрушечными грузовиками гуляющий дедушка. Увидел на моем столе российский флаг и рассердился.
Когда шли туда, то обозвал его фашистским. А когда возвращались обратно, то власовским. И вот появились опять.
– Развесили тут, – ворчит, – свои жидовские тряпки!
(Петропавловская крепость)
Я возвращался с Петропавловской крепости и вместе с толпой переходил через канал. Сегодня канал замерз, а еще вчера стояла темно-коричневая вода.
Все шли по мосту, и вдруг один из гуляющих с маленькой девочкой решил перейти по льду. Зачем это ему понадобилось, так и осталось для меня загадкой. Он ничего не выигрывал и даже наоборот: теперь надо было еще по склону спуститься и на другом берегу подняться.
Девочка остановилась, а папа, спустившись на лед, уже шагал и, обернувшись, позвал девочку за собой:
– Ну, что же ты не идешь? Да не бойся!
Но девочка все равно не шла.
Я дошел до середины моста, и вдруг раздался детский крик:
– Помоги-и-те! Помоги-и-те!
Все подбежали к перилам и, перегнувшись, в напряжении замерли. В основном иностранцы.
Папа провалился в прорубь и, сползая все ниже и ниже, был уже по пояс в воде.
А девочка все продолжала кричать: «Помоги-и-те! Помоги-и-те!» И все стояли и завороженно смотрели. Как на пожар.
И тут случилось чудо: отчаянно перебирая локтями, папа неожиданно застыл. Потом подтянулся и, ни за что не цепляясь, стал медленно вылезать…
Девочка все кричала: «Помоги-и-те! Помоги-и-те!» Иностранцы все продолжали смотреть. А все остальные, за исключением меня, пошли дальше…
Наконец, папа вылез и пополз обратно. Идти он уже не мог. Девочка кричать перестала. Но иностранцы все еще продолжали стоять у перил.
На следующий день прорубь так и не замерзла и все продолжала чернеть. А над извилистой колеей, оставленной ползущим по «дороге жизни» папой, кружились белые хлопья.
– Вот вы, Толик, закончили институт, – поднимает на меня Петя свои ясные голубые глаза, – а как вы думаете, почему у Гитлера было одно яйцо?
– То есть как это так одно, – я Петю не совсем понимаю, – а где же тогда другое?
И оказалось, что другое ему оттяпали жиды. За то, что он их не уважал.
– Приходит евоный срать, а там уже с бритвой яврей.
– Ну, и что дальше? – смеюсь я.
– А дальше… – Петя на меня даже как-то обижается, – а дальше… бытта вы, Толик, маленький…
Я смотрю на Петины скулы и пытаюсь представить, каким Петя выглядит в пиджаке. Обычно я его вижу в телогрейке. Или в майке. На фоне белесых костей выделяются кирпичного цвета шея и ниже локтей в жилистых буграх узловатые руки.
Я достаю из тумбочки кипятильник и, опустив его в кастрюлю с водой, втыкаю вилку в розетку.
– Ну, а ты… ты-то к ним сам как относишься?
– Что вы сказали?
– Я говорю, ты-то сам евреев уважаешь?
Мой вопрос застигает Петю врасплох, и его мысли встречают преграду.
– Да за что же евоных уважать? – в его ясных глазах вспыхивают огоньки удивления, даже возмущения. – Да оны, курвы, работать ны хочут!
Петя думает дальше, и теперь его мысли натыкаются на что-то знакомое, привычное, и вспыхнувшие было огоньки растворяются мягкостью и добротой.
– Оны, курвы, хи-и-трые…
Я говорю:
– Это, значит, Гитлер правильно делал, что их убивал?
Опять преграда.
– Что вы, Толик, сказали?
– Немцы, говорю, правильно делали, что жидов уничтожали?
Петя задумывается снова, и мысли его опять блуждают. Теперь вместо огоньков удивления в его зрачках появляются искорки жалости, справедливости.
– А чаво их унычтожать? Пускай живут.
Потом подумал и добавил:
– Только пускай, курвы, работают.
– А разве они не работают? – допытываюсь я у Пети, и, озадаченный услышанным, Петя снисходительно улыбается.
Работают ли евреи? Он принимает этот мой вопрос за очередную шутку и, убежденный в ее неуместности, опять на меня обижается.
– Бытта вы, Толик, не знаете? Что-то я евоных у нас на пилораме не видал.
– Петьк, а скажи, а поверил бы ты, что я жид? – хитро улыбаюсь я Пете.
Петя задумывается и на этот раз. Теперь в его глазах мелькают и удивление, и недоверчивость, и недоумение, и любопытство… Наконец его мысли проясняются окончательно – как будто ему только что показали фокус, а потом объяснили, и сразу же все стало просто и понятно.
– Не-е, – хитро улыбается мне Петя, – какой же вы, Толик, жид? Разве ж такие жиды бывают? Да разве будут евоные чай с хлебом хлябать?
Я вытаскиваю из кастрюли кипятильник и лезу за хлебом.
Склонился над моим столом и очертанием своей черепной коробки напомнил мне «Исаака Левитана». Сейчас поднимет голову и, тоскуя «Над вечным покоем», озвучит цитату из Торы.
А это и правда он.
– Привет, – улыбается, – русским передвижникам… Зимой-то чего не приезжал?
– Привет, – и тоже ему в ответ улыбаюсь, – а чего я там в твоей Америке потерял?
Такой деловитый и, как всегда, точно кого-то в уме вычисляет. В своей маскировочной спецовке.
– Все нас не забываешь, – и в предвкушении надвигающейся дискуссии подбрасываю ему леща. – Без тебя, – говорю, – даже и не с кем потолковать об искусстве…
Оказывается, соскучился по Родине. А если серьезно, то ему необходим совет.
– Хочу, – говорит, – издавать свой журнал.
Журнал – это уже что-то новое.
– А как же, – говорю, – твоя живопись? Наверно, все-таки жалко… бросать…
– Да как тебе, – улыбается, – сказать…
Живопись – это ведь удел одиночек. А ему бы сейчас хотелось приблизиться к народу.
– Вообще-то, – говорю, – наверно, ты прав.
Но можно и совместить.
Нарисовать такую здоровенную метлу. А возле метлы ползают усатые насекомые. И рядом – пограничный столб.
А потом сочинить такой текст:
ГРЯЗНОЙ МЕТЛОЙ ЗА ПОГРАНИЧНЫЙ СТОЛБ – ЛИЦ КАВКАЗСКОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ
Или такую коляску. А в коляске – маленький мальчик. И у маленького мальчика – такой большой нос. Как будто у слоника. И вместе с коляской рвут подметки слониха и слон. А впереди – такая стрелка-указатель – ОВИР. И снова придумать надпись:
КТО В АМЕРИКУ БЕЖИТ – ДЯДЯ ЖИД И ТЕТЯ ЖИД – С НИМИ БЕЙТАРЕНОК – МАЛЕНЬКИЙ ЖИДЕНОК
Виталик говорит, что 4 октября у Белого дома снайперы-бейтарята расстреливали русских людей из американских пулеметов. И Виталик туда даже ездил на тризну, и ночью сидели у костра. А потом улетел к себе обратно на Брайтон.
– Ну, а какие, – спрашиваю, – у тебя прогнозы сейчас?
– Идем, – улыбается, – к третьей мировой.
Он ведь меня предупреждал. В октябре это были еще цветочки. А сейчас уже пойдут ягодки.
– Поделили, – говорит, – между собой Югославию.
И скоро поделят и Россию. Шеварднадзе получит Украину и Белоруссию. А Дудаев – Казахстан и Урал.
– А как же, – улыбаюсь, – Назарбаев?
– А х. ли, – говорит, – Назарбаев…
Немного подумал и вроде бы про Назарбаева позабыл. Но потом все-таки вспомнил.
– Назарбаев – это, – говорит, – чурка…
А место Руцкого займет Лебедь. И за каждого убитого еврея будут истреблять по десять молдаван.
– А я, – говорю, – где-то читал, что Лебедя уважает Стерлигов. Значит, и Стерлигов – тоже за Ельцина?
И вдруг, как всегда, надулся, вроде бы я его оскорбил.
– Ты, – говорит, – все такой же.
Ну, где я мог вычитать такую глупость, что Стерлигов за Ельцина. Да если я захочу, то Виталик может меня к Стерлигову даже сводить. Прямо в «Славянский собор».
– Напишешь, – говорит, – заявление.
И – в «Красную стрелу».
Просто недавно Виталик написал Стерлигову записку. И Стерлигов ему прямо с трибуны ответил. Что Руцкой был хороший летчик, а как политик он говно.
– А как же, – спрашиваю, – его мама? Помнишь, ты еще тогда мне все объяснил.
Во время нашего диспута. Виталик мне тогда еще поставил на вид.
– А ты, – говорит, – знаешь, – что у Руцкого мать еврейка?
Оказывается, сейчас уточняется.
– А у Невзорова, – говорю, – бабушка.
На Брайтоне один энтузиаст даже обещал мне принести газету с его родословной. Но покамест раскачивался, я уже успел уехать. А так бы я теперь Виталику показал.
А другой подошел и добавил.
– А ты, – спрашивает, – знаешь, кто такой матрос Железняк?
Я даже испугался.
– Что, – говорю, – и матрос Железняк тоже?
И оказалось, что не только матрос Железняк. Но еще и Монтень.
Правда, Монтень – тот оказался похитрожопей. Тоже, понятно, еврей. Но только уже не русский, а французский.
– Ну, а как, – это я уже спрашиваю сейчас, – ну, а как там поживает Баркашов?
– А Баркашов… – и тут он даже не выдержал и сплюнул, – а Баркашов – это, – говорит, – предатель. Вот, послушай. Ну, были, там, в Германии фашисты. Приходишь к Геббельсу, тебя у входа встречают два боевика. Поднимаешься по ступенькам – еще два. Поворачиваешь в коридор – и еще два. А к Баркашову – какие-то гондоны вошли – и тут же всех положили на пол.
