Однажды Лидка в очередной раз выбежала на шум и тарарам жестяной «сигнализации» – ура: фордик ещё стоял за воротами. В три кошачьих прыжка преодолела расстояние до ограды, сгоряча ворвалась в пронькинский дом. Хозяина нигде не было видно. Лидка шагнула в горницу – и остолбенела.
В горнице пол был толсто устлан одеялами и пледами. Всё, что могло распахнуться – дверцы шкафов и тумбочек – были перетянуты бельевыми верёвками, розетки – в затычках, телевизор стоял на полу. Навстречу ей полз белобрысый мальчонка лет трёх, привязанный за толстую ножку чем-то вроде ременной вожжи. Второй белобрысик – его копия, тоже на поводке, задрав умытую розовую ножку, вдумчиво сосал пальчик и смотрел на чужую тётю. В таком привязанном виде они не могли добраться до кухни, где на газу клокотала огромная выварка.
Лидка хватала ртом воздух, соображая, кого первым ринется искать: органы опеки, полицию, Астахова или Малахова. Как раз входил Пронькин с ворохом сухого детского белья. Тут она подскочила и от души влепила ему звонкую оплеуху – да с оттяжкой, да ещё, вот тебе ещё, получай!
От тебе за мальчонок! От тебе за верёвки на детских ножках! От тебе за садистское отношение к детям, гад такой! На зоне за такое весь срок кукарекал бы звонче Лидкиного петуха.
Она отвязала мелких и, схватив в охапку, вихрем унеслась в свой дом. Что примечательно, Пронькин никак ей не препятствовал, а стоял в дверях с ворохом сухого белья, как бы в раздумье низко опустив лобастую голову, на которой, после крепких Лидкиных затрещин, пламенели уши.
Ну, тыры-пыры, то да сё. Прочий белобрысый выводок, после разных формальностей, забирали вместе – из дома малютки так вовсе годовасиков. Одному-то Пронькину, чтобы с ними управиться, пришлось бы увольняться с работы – а жить на что? А так он: когда в выходные, когда после работы (вот скрытный человек – никто и не знал) – мотался на своём фордике по области: от дома малютки до интерната, от интерната до детдома. Он потому и перебрался в наш посёлок, что отсюда ближе. Отвозил малышам огородную зелень, овощи, ягоды. Изредка по очереди привозил близняшек домой на ночь-другую.
Одним из обязательных формальных пунктов было заключение официального брака с гражданкой Ночёвкиной, то есть с Лидкой…
Лидка сменила сибаритский арбузный халат на майку и бриджи, шлёпанцы – на кроссовки – и гуляет по посёлку, облепленная колясками и слингами с малышнёй, как мадонна с младенцами.
В аптеке, куда они с Пронькиным регулярно ходят купить присыпок, пластырей от ссадин и детских кремов, Лидка подмигивает провизорше и громко интересуется: «Тест на беременность, с полосками, не завезли? Как кому? Муженьку моему!»
Пронькин не обижается, влюблённо смотрит на свою богиню. А Лидка нежно похлопывает Пронькина по пузу: «На каком месяце, папаша: на седьмом? Восьмом? Кого ждём: мальчика? Девочку? А-ха-ха-ха!»
Такая она неисправимая, Лидка. А недавно пришла в аптеку одна и, зыркнув зелёным глазом, шёпотом, краснея и смущаясь, попросила полоски для себя. Говорит, есть кое-какие подозрения…
Кипящее в кастрюле лечо пузырилось, чмокало, обжигающе плевалось. Творогова помешивала варево и одновременно читала толстую книгу. Один раскаленный плевок попал на сгиб голого локтя, на самое нежное место. У Твороговой искривилось от боли лицо, выступили слезы, она затрясла рукой. Приложила холодную жестяную крышку для закатывания.
Она читала роман об Иване Грозном, как казнили в то время бояр, их юных красивых жен и младенцев. Как варили их в котлах, подвешенных на цепях: медленно опускали в кипящее масло (и младенцев!!?): сначала ступни, которые сами собой отдергивались и поджимались до последней возможности, потом все остальное…
Представив это, она совсем бросила ложку и дала волю слезам. Из спальни вышел сонный недовольный Серега: Творогова разбудила его своими басовитыми рыданиями.
– Ну, чего опять?
Она ему объяснила: капелька кипящего лечо причинила ей непереносимую боль, а там… Людей опускали в котлы целиком! Сережа, представляешь: медленно! Со смаком! И младенцев!!
Серега выключил газ. Посадил большую Творогову на тощие длинные колени. Долго качал, утешал, как ребенка. Под конец сказал:
– Ты мечтунья. Не мечтательница, а именно – мечтунья. И такие садистские книжки тебе читать вредно.
В квартире Твороговой Серега появился недавно. Первый раз она увидела его в магазине бытовой химии. Худощавый интеллигентный мужчина брал три бутылки стеклоочистителя «Композиция» и шесть флаконов одеколона «Русский лес».
Творогова сказала как бы про себя, но довольно громко:
– Естественный отбор – это продуманная политика государства. Продавая спиртосодержащие жидкости, общество очищается от социально неадаптированных элементов…
– Чего, чего? Повтори, какой я элемент?
Творогова благоразумно отошла. Продавец ей шепотом сказала:
– Не связывайтесь вы с алкашами.
Она была заодно с государством, потому что алкаши делали ей выручку.
В другой раз Творогова с гайморитом пошла в поликлинику. Заняла очередь, присела на порванный дерматиновый диванчик. Рядом, уронив голову, сидел мужчина.
– Молодой человек, вам плохо?
Выпрямилась:
– Товарищи, человеку плохо. Врача!
Парень мигом очнулся и зло и совершенно трезво прошипел:
– Дура, чего привязалась?!
Она узнала любителя «Композиции» и «Русского леса». Алкаш вскочил и быстро зашагал прочь. Из дверей кабинетов выглядывали головы в белых шапочках и говорили вслед:
– Совсем бомжи обнаглели. Намерзнутся на улице – и набиваются в поликлиники греться. Вшей напускают, лишайный грибок. Чесотку.
Едва она вышла, из тьмы выступила долговязая фигура. Потащила струсившую Творогову в светлый круг под фонарем:
– Да не бойся ты, дура набитая, сейчас я тебе все объясню.
– Я закричу, не приставайте ко мне, ай…
Он тыкал ей в лицо синей корочкой:
– Я журналист, корреспондент. Пишу очерк о жизни бомжа. Блин, месяц в образ вживаюсь, и везде ты под ногами путаешься.
Творогова, чувствуя себя виноватой, пригласила журналиста – его звали Серега – к себе домой погреться, попить чаю. Наутро Серега переволок к ней тяжелый старый чемодан: больше половины его занимали кипы бумаги.
Когда Творогова стирала его свитер и джинсы, Серега расхаживал в ее стареньком просторном халате.
Она и не подозревала, что журналисты так мало получают. Серега называл себя ушедшим на вольные хлеба и кричал, что ни за какие коврижки не пойдет в рабство тупым редакторам и цензуре.
Соседка отнеслась к новому жильцу подозрительно:
– Смотри, Творогова, не шпану ли привечаешь? Такие вот присмотрят одинокую бабу, вотрутся в доверие. Потом из квартиры всё дочиста выносят.
Серега редко вылезал из уютного халата Твороговой. Днем спал на софе, а ночами смотрел телевизор. Объяснял: «Творческий запор». Иногда на него находило вдохновение, он быстро-быстро исписывал кипы серой бумаги мелким крученым почерком. Потом откидывался на спинку стула, красиво откидывал длинные волосы, утомленно потирал глаза. Облачался в давно дожидающиеся его в шифоньере чистенькие свитер и джинсы – и исчезал.
– Бездари чертовы, – ругался он, возвращаясь без рукописи, но и без денег. – Завидуют. Сами как куры с обрезанными крыльями, и мне хотят обрезание сделать. Не выйдет. Серегу в золотую клетку не посадишь. Тупоголовые.
Из-за редакционных бездарей и завистников приходилось жить на одну зарплату Твороговой – школьной лаборантки. Серега брезгливо ковырялся в тарелке, раздраженно швырял вилку:
– Опять макароны? Сколько они тебе в твоей школе платят? Ско-олько? Сволочи.
Он был проинформирован о жизни «наверху» и ругал «небожителей» ужасными словами. Творогова пыталась разубедить его. Кричала из кухни:
– Сереж, включи новости! Сегодня еще одного высокопоставленного арестовали! Сказали: за взятку!
– Значит, мало дал, – вяло реагировал Серега. – Или не тому. Сволочи.
Нервы у него были явно расшатаны. Творогова кутала его нежную белую шею пуховой шалью и выводила погулять, подышать перед сном кислородом. Тогда она впервые услышала об Илоне. Вдруг Серега засмотрелся на черное зимнее небо, сплошь усыпанное звездами, и мечтательно сказал:
– Точно такое платье надевала перед своими выступлениями Илона. Коротенькое, бархатное, в алмазной крошке. Оно переливалась и сверкало в свете прожекторов. Будто было скроено из кусочка звездного неба.
– Илона?
– Воздушная акробатка из шапито. Она ходила по канату – без страховочных сеток, без лонжи, даже без шеста. Глаза ей крепко завязывали полоской такой же звездчатой ткани. Желающим давали убедиться, что сквозь нее ничего не видно. Она бесстрашно выделывала разные фигуры на канате, с такими и на земле сложно справиться. Но лицо у нее беспрестанно улыбалось, показывая милые, чуть выступающие зубки. Потому что уголки рта были подклеены скотчем телесного цвета – или как они там, скоты, закрепляют улыбки артистам…
