– Да… – продолжал Серега. – Она в своем мерцающем платьице балансировала на двадцатиметровой верхотуре, и публике были хорошо видны веселые губки Илоны. Один я знал, что улыбающееся личико в это время обильно залито потом. Ее номер стоил в два раза дороже, чем у других канатоходцев. Публика платила на всякий случай, втайне надеясь на один не верный, случайный шаг в пустоту. Переплачивала за возможность стать свидетелями падения и смерти красивой девушки на арене.
– Откуда ты все это знаешь?
– Я писал о шапито, об эквилибристах. Там и познакомился с Илоной. Смотри, – он взял Творогову за толсто, добротно укутанные в пуховик плечи. Заставил задрать голову в бархатно-черное, мерцающее небо. – Вон она, прямо над нами. Те пять звезд – вздернутая головка. Вот эти три – приподнятая ножка. Эти четыре звезды – взмах рук. Созвездие Илоны.
Творогова хотела сказать, что перечисленные звезды уже давно классифицированы, пронумерованы и имеют названия: эти, кажется, относятся к хвосту Малой Медведицы или – попке толстенького Близнеца. Или составляют фрагмент морды какого-нибудь Гончего пса… Творогова слабо разбиралась в астрономии. Но посмотрела на Серегу – и раздумала.
А Серегу с того вечера будто прорвало. Он вспоминал, вспоминал, говорил, говорил и не мог наговориться о своей воздушной акробатке.
– Я не пропускал ни одного ее выступления. Она шла по канату, который снизу казался не толще блестящей нити… Ах, как она шла! Чуть покачиваясь, узко, как по жердочке над водой, страшась замочить ножки в своих блестящих туфельках. Боязливо, будто несла и очень боялась разбить хрупчайший, бесценный сосуд. Так и было: сосуд этот была она сама.
…– Я не могу вспомнить ее лицо, фигуру, голос… Что мне делать, Товорогова?! – отчаянно вскрикивал он. – Начинаю вспоминать – она бесплотно колеблется, тает и исчезает, как утренняя звездочка. – Она была доверчива и простодушна, как ребенок, не осознающий своей красоты. Не подозревающий, как смертельно опасно играть на краю двадцатиметровой высоты.
Глядя на переодевающуюся ко сну, расхаживающую по квартире в застиранной сорочке сожительницу, Серега с тоской говорил: – Ты, Творогова, хотя бы на диету села, что ли. Или на фитнес, на боди-билдинг записалась. Черт знает что, в самом деле.
В эту минуту она виновато думала, что абсолютно соответствует своей фамилии: представляет из себя комковатую, рыхлую творожистую массу. Не то что Илона.
– Сереж, ты же знаешь, я сидела на диете… Бесполезно.
…– Как-то я проснулся рано. Илона неслышно дышала рядом, приоткрыв ротик с милыми, чуть выступающими вперед зубками. Приподнявшись на локте, я разглядывал ее спящее лицо. Я так боготворил, так обожал ее, что почувствовал: еще немного, и я зарыдаю, сойду с ума от любви к ней!
Осторожно, чтобы не разбудить ее, я выбрался из постели. Пошел в ванну и понюхал первое, что попалось под руку из ее вещей: зубную щетку. Я надеялся, что в щетинках застряли крошки еды, и они могут дурно пахнут, и это вызовет во мне хотя бы капельку отвращения к Илоне. Но от щетки слабо пахло свежестью, каким-то цветком.
Творогова, я только тебе признаюсь: я рылся в ее грязном белье! Я старался найти какую-нибудь пропотевшую маечку, запачканные, может быть, трусики – с той же кретинской целью: вызвать брезгливость, чуть-чуть разбавить любовь к девушке, спящей сейчас в моей постели. Я боялся, что еще немного, и эта любовь раздавит меня или, наоборот, разорвет на кусочки изнутри, как бомба.
Серёгино тело крупно вздрагивало, он спрятал лицо в ладонях, беззвучно рыдая с сухими глазами. Творогова хотела его обнять – он с омерзением вскочил и отбежал на другой конец комнаты.
Как-то она, заранее страшась ответа, спросила: «Но почему ты всё время говоришь о ней в прошедшем времени? Илона… С ней что-то случилось?»
– Однажды она отступилась, – подозрительно-равнодушно объяснил он. – Публика, наконец, получила то, за что она переплачивала столько времени. Даже падала она грациозно: не комком, а планировала, как подбитая бабочка, долго… невыносимо долго. Она лежала на арене с расплывающимся под головой черным блестящим пятном. А надежно зафиксированный скотчем – или чем там они там, скоты, фиксируют артистам улыбки – ротик продолжал беспечно улыбаться, обнажая розовые от кровавой пенки зубки… Вместе с ней разбился и умер я. То, что ты, Творогова, видишь перед собой – это давно не Серега.
… Между тем в школах стали задерживать зарплату. Творогова продала мамино золото: цепочку, сережки и колечко. Одна она могла перебиться кефиром и жареной картошкой, но в доме жил мужчина, который каждый день должен был питаться мясом. Мамино золото было быстро проедено.
Однажды, придя с работы, Творогова не увидела в прихожей на привычном месте старого чемодана. Было тихо из-за выключенного телевизора. Софа была по-солдатски идеально заправлена. Ключи от английского замка лежали на столе.
Серега ушел, не удостоив Творогову хотя бы придавленной ключами запиской. Творогова не раздеваясь прошла в комнату, положила голову на пустой стол и завыла. По ночам она плакала, уткнувшись в Серегину подушку, жадно обоняя его запах – она нарочно не стирала черноватую наволочку.
…Часы показывали половину третьего. Творогова подтащила табурет к стене, к крюку, поддерживающему отопительную трубу. Принялась неторопливо прилаживать к нему поясок от халата, сохраняющего слабый запах Сереги.
В эту минуту зазвенел телефон. В половину третьего ночи ей мог позвонить один человек на свете – Серега! Она кубарем скатилась с табурета, чтобы крикнуть в трубку, как его здесь любят, как ждут его возвращения. Чрезвычайно взволнованный, почти отчаянный, точно речь шла о жизни и смерти, голос в трубке спросил:
– Алё, у тебя горячая вода есть?!
Творогова прошаркала в ванну и обратно:
– Есть…
– Ну дак иди подмойся и ложись спать!!! – На том конце провода довольно заржали, захрюкали, завыли – и брякнули трубку, чтобы будить следующую жертву. Творогова долго сидела с пикающей трубкой на коленях. Потом рухнула на кровать – и спала как убитая до звонка будильника.
Утром она напекла целый пакет пирожков и поехала в редакцию «Молодежки». Секретарь перенаправила ее в отдел, с которым сотрудничал внештатный корреспондент С. Терещенко. В отделе выяснилось, что С. Терещенко жив-здоров и даже на днях успел закатить грандиозный скандал по поводу очередного отвергнутого материала. Творогова оставила адресованное Серёге письмо на тридцати листах. Уже на пороге спросила:
– Вы случайно не знаете: циркачка Илона что, похоронена на нашем кладбище? Или её увезли на родину?
– Не поняли. Какая Илона?
– Ну, эквилибристка из шапито. Серёжа про неё писал по заданию редакции…
– Илона? – еще раз переспросили её, наморщив лоб. – Знаем Серегу как облупленного: никакой его приятельницы-эквилибристки Илоны не припомним. Заезжает в наше захолустье цирк, сами знаете, раз в сто лет. Канатоходцев в программе у них с роду не бывало. Тем более выступлений с летальным исходом – это же ЧП на всю страну! Вы что-то путаете.
Вечером к Твороговой заглянула соседка.
– Присосался твой Серёга к очередной дуре, – зудела она. – Объедает ее, обпивает. Пудрит мозги. Вешает лапшу на уши.
Творогова, чтобы не слушать соседку, ушла на балкон. Глаза привычно отыскали в чёрном небе отчетливые звездные очертания маленькой гордой головки, боязливо приподнятой ножки. Четыре звездочки: руки во взмахе.
Над балконом, над городом, над всей Землей – победно ярко, неугасимо, в полнеба пылало, переливалось, грозило поглотить прочие созвездия и выплеснуться за пределы Галактик и Миров Созвездие Илоны.
«Поселок газовиков Толобай. Пукайте сколько влезет – никто не заметит!» – разрешил Антоха, оборачивая к пассажирам курносое, обрамленное барашковыми колечками лицо. Пошутив, Антоха подмигнул интересной пышно-золотоволосой пассажирке. Пассажиры вышли размяться. Вышла и Лариса, и сразу прижала к носу платочек. Вокруг поселка «журавли» качали нефть. Горели за лесом факелы, сильно пахло газом. Пукайте сколько влезет…Ужасно смешно. Кретин.
– Как вы здесь живете? – сказала она женщине, которая шла по обочине дороги, хворостиной невнимательно погоняя козу, чтобы успеть рассмотреть нездешних людей. Женщина не поняла. «Дышите как в этом газу?!» – расшифровала Лариса.
– Принюхались.
Та остановилась чтобы подробно рассмотреть заодно и Ларису: от осветленных, под Катрин Денев, волос и кокетливого шарфика на шее – до белого импортного плаща и золотых босоножек.
– Да у вас тут спичку зажечь страшно. Сразу на воздух взлетите.
– Вон же ваши курят и не взлетают, – обиделась женщина, хворостиной указывая на дымящих, как паровозики, мужиков из автобуса.
Когда Лариса возвращалась, водитель игриво выкинул перед ней руку, преграждая вход. О господи, не хватало только приставаний этого… Иванушки-дурачка. Она вложила в сумрачный взгляд столько брезгливости, что Антоха руку поспешно убрал.
