Эти неожиданные откровения не могли не произвести на свежеиспеченного старшего лейтенанта Ратникова сильного впечатления. Нельзя сказать, что он сразу и бесповоротно изменил свое мнение о Жукове, но… Потом ему не раз приходилось встречаться с самыми различными ветеранами, участниками войны и он иной раз осторожно выспрашивал их мнение о Жукове. Большинство придерживалось официального мнения: железный мужик, маршал победы… Но случались и иные точки зрения. Один ветеран из совхоза Коммунарский, всю войну прошедший рядовым, видел Жукова всего раз, и выразился о нем так: «Идет вдоль строя, в глаза смотрит, и словно взглядом давит, к земле пригибает, возле меня остановился и спрашивает»:
– Чего солдат, страшно!?
– Никак нет, товарищ маршал, – отвечаю.
– Как не страшно, врешь, меня все боятся!
– Вижу, недоволен он моим ответом, потом дальше пошел и два раза на меня оборачивался, и так смотрел, словно запомнить хотел…
А некоторые отставники-офицеры, которых приглашали на «круглые» юбилеи полка, уже в 70-е годы, разомлев от водки за праздничным столом и, видимо, осмелев, но все же полушепотом говаривали, что у Жукова имелись и крупные неудачи, о которых официальные историки помалкивают, и про то, что потери в его войсках были едва ли не самые большие. Другие вообще в стратегическом отношении выше Жукова ставили Конева, Толбухина, Петрова, а его славу целиком приписывали хорошему отношению к нему Сталина и раздутой вокруг его имени информационной шумихе, где успехи выпячивались, а неудачи замалчивались.
По всем этим причинам не смог Ратников на вопрос сына ответить однозначно, он сам ни в чем не был уверен. Тем не менее, именно жуковская, так называемая, требовательность, вот уже несколько десятилетий ставилась в пример всем офицерам, особенно молодым. Стремитесь походить на маршала Жукова, требуйте с подчиненных так, как он умел требовать – его приказ всегда был закон для подчиненных. Не раз эти слова Ратников слышал из уст больших начальников, даже тех, кто сами в аспекте требовательности не очень преуспели, а карьеру сделали в основном за счет других факторов: хитрости, изворотливости, везения, бессовестного «вылизывания задниц начальству», или благодаря помощи влиятельных родичей. Многие простодушные «слушатели» пытались претворять эти слова в жизнь и руководствовались в своей служебной деятельности именно этим «напутствием» – пытались требовать, как требовал Жуков. При этом не учитывалось, что как в стране, так и в Армии уже не стало той, сталинской дисциплины, основанной на животном страхе, благодаря чему могли так эффективно «требовать» Жуков и ему подобные, как военные, так и штатские советские начальники. Потому эффект у таких командиров где-то с шестидесятых годов получался прямо противоположный ожидаемому – их ненавидели подчиненные как солдаты, так и офицеры и при первом же удобном случае устраивали «подлянки». А на отдаленных «точках» в результате подобной «требовательности» случались даже солдатские бунты или устраивание «темных», избиений командира подчиненными ему офицерами. И это почти всегда, что называется, «сходило с рук». Ведь Жуков за неисполнение своего приказа мог, как посадить, а в военное время даже расстрелять того, кто его приказ не исполнил. И он очень часто прибегал именно к таким мерам. Но в шестидесятых, а тем более в семидесятых и восьмидесятых годах офицер, тот же командир дивизиона, фактически потерял большую часть тех «рычагов воздействия», которые имелись в распоряжении офицеров в сталинские времена. Посадить того же солдата, злостного нарушителя воинской дисциплины даже на гауптвахту стало почти невозможно. Для наказания виновный должен был совершить поистине какое-нибудь вопиющее, откровенно уголовное преступление. А если он ходит в самоволки или посылает на три буквы офицера – за это в первую очередь политработниками обвинялись сами офицеры в неумении «разговаривать с солдатом» и предписывалось… да-да, усилить требовательность. Как усилить, если тебя посылают!? На это политработники советовали найти подход к подчиненным, опять же научиться «разговаривать с солдатом». То, что среди солдат попадаются и те с кем вообще не возможно разговаривать… Это как оправдание не принималось. Немудрено, что многие офицеры, особенно те, кто обладал немалой физической силой, пытались «требовать» посредством физического воздействия на непослушных подчиненных. У некоторых это даже получалось, но именно у командиров-мордобойц чаще всего случались массовые неповиновения.
Ратников обладал немалой физической силой, но никогда не распускал руки. Бить маленького солдатика – он считал это несолидным. Бить большого – вполне можно было получить сдачи. Хотя он знал, что наиболее дальновидные из командиров-мордобойц именно избивая слабосильных нарушителей дисциплины, запугивали остальных и создавали некое подобие уставного порядка в казарме. Нет, он искал другие пути поддержания приемлемого уровня воинской дисциплины. Ох, как это нелегко, когда в руках командиров почти не осталось легальных рычагов воздействия в первую очередь на маргиналов призванных в ряды Вооруженных Сил. Ярчайший пример армейского бардака, вид почти неуправляемой казармы Ратникову пришлось наблюдать в конце семидесятых годов в Новокузнецке. Дело в том, что до 1980 года Серебрянский полк входил не в Алма-Атинский корпус, а подчинялся отдельной Новосибирской армии ПВО. В те годы Ратникову частенько приходилось ездить в командировки в различные части этой армии. Так он оказался в Новокузнецке в тамошнем полку ЗРВ. Увиденное там запечатлелось в его памяти так, что он до сих пор все помнил в мельчайших подробностей. Тогда Ратников не смог устроиться в гостиницу и ночевал в одной из казарм полка… То, что солдаты называют прапорщиков и младших офицеров на ты, это были еще «цветочки». Во время вечерней поверки в ответ на называемую старшиной фамилию солдата почти весь строй дружно отвечал «я», так что установить точно есть ли в строю данный человек или нет было невозможно. Когда на следующий день Ратников спросил старшину, знает ли он сколько примерно людей из его подразделения находились во время поверки в самоволке, пожилой прапорщик грустно ответил:
– Знаю не примерно, а точно, вчера в строю отсутствовал почти весь старший призыв, да и из «годков» несколько человек.
Когда Ратников выразил удивление, почему он о таких вопиющих нарушениях не докладывает, прапорщик опять же пояснил:
– Товарищ майор, докладывать нет смысла, все всё знают, но мы ничего не можем сделать. Здесь и похуже случается, а это… Эх если бы мне до пенсии не оставалось шесть лет ушел бы ей Богу, а так терпеть приходится, никуда не денешься.
– И давно такое у вас? – поинтересовался Ратников.
– Да уж несколько лет, как нынешний командир с начальником политотдела полком нашим рулят. Они солдат вообще не наказывают, зато наверх идут доклады о полном отсутствии в нашем полку нарушений воинской дисциплины. В передовиках ходим.
В тот же день Ратников увидел еще один пример высокого уровня воинской дисциплины этой «передовой» части. Главный инженер полка, собирался выезжать на какую-то «точку» с проверкой. Но солдат-водитель УАЗика отказался ехать:
– Не поеду… замотали вы меня, суки… устал я!
На него и кричали, и пытались по-хорошему уговорить, на что он матерился и говорил, что видал эту службу и всех своих командиров в гробу. В конце концов от него отстали и за руль сел другой водитель «молодой», последнего призыва.
– Вы думаете, ему чего-то за это будет? – говорил Ратникову тот самый старшина. – Ничего. У нас только «молодые», да те кто по полгода прослужил выполняют приказы. «Старики» вообще не слушаются, а «годки» через одного. Вот так и живем.
Таких полков Ратников больше не видел ни где, ни в Новосибирской Армии, ни в Алма-Атинском корпусе. Но увиденное в Новокузнецке в дальнейшем очень помогло ему в служебной деятельности. Ведь он воочию убедился, во что может превратиться Армия при столь «чутком» руководстве. Он как никто понимал, к чему могут привести крайности в современных условиях, такие как чрезмерная требовательность вплоть до рукоприкладства, или наоборот, чрезмерная «демократия».
На часах половина девятого, но подполковник вновь не смог пойти домой, ибо в канцелярию постучали…
– Да!
Дверь открыл худощавый, горбоносый, черноволосый младший сержант.
– Разрешите, товарищ подполковник?
– Да, заходи!
– Разрешите обратиться?
– Да, Григорянц, что у тебя? Пол в казарме, помог заделать?
– Да, там на пять минут работы было. В свинарнике я перегородки уже починил, а вот в овощехранилище ничего не получается…
Вартан Григорянц пришел в дивизион более года назад, после окончания учебного подразделения. Он стоял на должности командира расчета одной из систем станции наведения ракет. Но уже в первой ознакомительной беседе Ратников выяснил, что этот долговязый бакинский армянин ценнейшая находка для дивизиона. Где-то с седьмого класса он школьные каникулы проводил не в пионерских лагерях, а помогал своей семейной бригаде, ездил по всему Союзу, строя по договорам различные сельхозобъекты: коровники, свинарники, склады, амбары, овощехранилища… Вартан умел плотничать, штукатурить, класть кирпич и делать множество других строительных дел. Разве часто можно найти такого на все руки мастера среди 18-ти – 20-ти летних вчерашних школьников?
