– Доброе утро, – буркнула она.
– Садись, я тебе уже сзади постелил. Поспишь, – ответил Давид.
Вика благодарно кивнула, устраиваясь поудобнее, – на заднем сиденье лежали маленькая подушечка и плед. Она легла, укрылась и уснула сразу же – Давид не успел даже машину завести и вырулить со стоянки. Сколько они ехали, Вика не знала. Проснулась от того, что было очень тихо, слишком тихо. Она открыла глаза – они остановились на берегу реки. Давида в машине не было. Сколько времени он ждал, пока она проснется, Вика не знала – часы забыла в номере.
Давид смотрел вдаль. Он улыбался. Вика проследила за его взглядом и наконец поняла, что он видит там, за горизонтом. Там сходились небеса и втекали в горную реку. Там горы сверкали лазурью и теми красками, каких не бывает в природе. Там было спокойно и легко. Вика задыхалась от разреженного воздуха и запаха сероводорода, которым было пропитано все вокруг. Запах шел от речки, которая не казалась нормальной рекой – она была не серая и не голубая, не синяя и даже не коричневая. Цвет был мутный и чистый одновременно. Дна не было видно. Но на поверхности то и дело появлялись разноцветные блики – от розовых до фиолетовых. Река уходила вверх и вопреки законам природы скрывалась в горах, где тут же начиналось небо, такое же мутное и чистое одновременно, с такими же проблесками.
Вика едва могла оторвать глаз от этой красоты, которая казалась совершенно нереальной, неземной, и вдруг увидела камень, на котором сидела вроде как русалка.
– Это русалка? – уточнила она у Давида, пытаясь проморгаться, сбросить сонную дурноту и избавиться от накатившего морока.
– Да, – ответил он, – для детей поставили.
– А почему она здесь сидит? – Вика смотрела на эту скульптуру, такую же абсурдную и невозможную, как и все вокруг.
– Устала, наверное, вот и присела, – ответил Давид. Вика подумала, что он шутит, но Давид не улыбался. – Иди, я здесь постою еще. Нет, давай я тебя сфотографирую. Тут все фотографируются на память. Достопримечательность.
Давид взял ее телефон, сделал кадр и показал, что получилось.
Вика смотрела на фото и не узнавала себя в этой женщине – одетая в черное с ног до головы, в платке, надвинутым почти на брови, с ярко подведенными глазами. Свет. Здесь был совсем другой свет, который скрывал внешнее и вскрывал внутреннее. У Вики был усталый и испуганный взгляд. Потерянного, неприкаянного человека, который не знает, куда идти и, главное, зачем. И совершенно не понимает, что его ждет в конце пути.
Давид остался стоять на берегу, разглядывая горизонт, а Вика отправилась к храму. Давид рассказал ей, что монастырь – мужской, но среди посетителей она заметила только женщин, ни одного мужчины. Женщины были разного возраста – и совсем молоденькие, и старухи, которые едва передвигали ноги. Наверх вела крутая лестница с очень узкими ступеньками. Вика поднималась по ней бочком, стараясь не смотреть вниз, – лестница была каменная, скользкая, как лед, истертая годами и ногами. Но на этой лестнице дети, которых здесь тоже оказалось много, умудрялись прыгать, играть в мяч, который, видимо, был главной и самой важной игрушкой местной детворы.
Вике пришлось постоять несколько минут наверху лестницы, чтобы справиться с дыханием. И ей оставалось только удивляться тем пожилым, едва передвигающим ноги женщинам, которые шли, не останавливаясь, вперед, дальше, к маленькой церквушке. И отбрасывали руки своих молодых спутниц – за ненадобностью. Конечно, это можно было бы счесть своего рода маленьким чудом, мистикой или феноменальным по силе самовнушением, но эти женщины, немощные, больные, невидящие, сгорбленные, вдруг в конце лестницы обретали силу молодых и здоровых. Они могли идти дальше без помощи, без поддержки, могли даже бежать, как дети. Вика смотрела на них и не верила своим глазам. Впрочем, она вообще не знала, чему и кому верить. И уже не доверяла даже собственным чувствам.
Вслед за остальными она зашла в церковь – в крошечном закутке, похожем на прихожую в обычной квартире, или скобяную лавку, или раздевалку в детском саду, было шумно и тесно. Около прилавка размером с кухонный стол, на котором были выставлены иконы, крестики, свечки и, как заметила Вика, даже магнитики с видами монастыря, гудела живая очередь. Женщины расспрашивали друг друга о том, как доехали, когда отправятся назад, а ведь надо еще набрать воды из реки, той самой, целебной, с сероводородом. Но в этих разговорах и спорах было столько обычного, бытового, расхожего, как будто женщины стояли не в храме, не в монастыре, а сидели на лавочке во дворе или болтали на собственной кухне.
Вика тоже заняла очередь – не по собственной воле, она не собиралась ничего покупать, а потому, что так делали все, кто входил в церквушку, и другого способа проникнуть внутрь не было. Она хотела просто зайти и посмотреть на внутреннее убранство, на иконы, но не посмела нарушать местный порядок. Вика решила купить три свечи. Очередь двигалась очень медленно. Точнее, она почти стояла. Выдавал свечи и принимал записочки «о здравии» и «о упокоении» юноша, совсем молоденький мальчик. У него даже щетина пробивалась по-подростковому – клочками. Он то и дело краснел, быстро и горячо вступал в спор с прихожанками и так же быстро сдавался и уступал.
– Новенький он, – сказала Вике женщина, которая стояла перед ней, – только год здесь. Прошлый мальчик был лучше.
– Почему? – спросила Вика, опять же потому, что так было принято в этой очереди. Любое замечание требовало реакции. На каждую реплику отвечали все стоявшие в очереди, перебивая друг друга, добавляя детали и утверждая, что именно так было «на самом деле».
Так получилось и сейчас, хотя Вика совсем этого не желала. Ей бы прикусить язык и помолчать, но было поздно. Все, кто был в «предбаннике», развернулись к Вике и начали рассказывать о предшественнике «этого новенького», который от смущения покрылся пунцовыми пятнами.
Вика узнала, что раньше в монастыре служкой был очень хороший мальчик. Всем он нравился. Правда, считать совсем не умел. Мог продать большие свечи по цене маленьких, красные по цене обычных, посчитать сорокоуст, как обычную службу о здравии, да и имена в записочках считал «на глаз». А ведь за каждое имя – дополнительная плата. В общем, плохо у него было с цифрами. Так плохо, что всегда выходило в минус для лавочки, не в прибыль. Мог и просто так свечи отдать. И вот что удивительно – церковная лавка исправно приносила доход. Пусть не большой, но стабильный. И как ему удавалось при своей безалаберности свести расходы с доходами, оставалось загадкой. Прихожанки сами брали свечки столько, сколько нужно, никогда не стояли в очереди – юноша лишь махал рукой, мол, на выходе, потом расплатитесь. И никогда никаких заторов на входе. Точно так же прихожанки сами клали деньги на стол, сами же брали сдачу, если требовалось.
А потом этот бывший служка уехал. Говорили, что перевелся в другой монастырь, на повышение пошел. И прислали вот этого, нынешнего. А этот оказался математическим гением. Считать умел так, как некоторые песни петь – такие способности, что диву даешься. Любые числа в уме умножал, складывал. Только от Бога такой талант, не иначе. Однако в жизни с таким даром очень непросто, тяжело даже. Вот этот новенький монах сдачу всегда отсчитывает до копеечки. А когда ему состоятельные прихожане давали больше – на нужды храма и монастыря – так все равно не брал, вдогонку бежал, чтобы лишнее отдать. И всем плохо – и прихожане обижаются, и мальчик страдает. Вот и очередь образуется, и все недовольны. Неприятно вроде и на душе плохо – хотели ведь как лучше, от души, честно заработанные денежки на благое дело отдать, да еще так, чтобы скромно, чтобы никто не увидел. А монах этот, у которого еще борода не выросла, не берет – все считает и считает. И вот что странно – церковная лавка доход перестала приносить. Наоборот – одни убытки от этого счетовода. Никогда такого не было. Он уже и сам свечи стал выдавать, и имена в записочках по два раза пересчитывает, а все равно недочет. И никто не знает, почему и отчего так получается…
Вика наконец добралась до прилавка и получила три свечи. В самой церкви она быстро поставила свечи и вышла наружу – ей хотелось вернуться туда, к речке, где ее ждал Давид.
Водитель, ставший ее проводником и экскурсоводом, стоял на том же месте и, как ей показалось, даже не поменял позы. Вика подошла и встала рядом. Давид молча протянул ей пластиковую бутылку с мутной водой.
– Это тебе, целебная, я набрал тут. Нужно пить. Что хочешь можно делать, – сказал он. Вика подошла к краю реки и дотронулась до воды – несмотря на жару, вода была ледяная, так что рука сразу онемела.
– Тут всегда так, – сказал Давид. – Купаться нельзя, только креститься можно. Вон купель.
Она посмотрела туда, куда указывал Давид. Там была даже не купель, а небольшой, искусственно созданный бассейн, похожий на ванну в спа-центре. Вода там казалась теплой и ласковой. И, уж конечно, целебной, снимающей все болезни, избавляющей от всех невзгод. Вика увидела, как пожилая женщина, которую заметила еще на ступеньках, стояла на деревянном бортике в черном купальнике и вдруг, совершенно неожиданно, прыгнула в воду. Ушла с головой. И только Вика хотела закричать, позвать на помощь, как старуха вынырнула. Она улыбалась и убирала с лица намокшие волосы. Таким молодым и кокетливым жестом, что Вика опять решила, что видит настоящее чудо. Омоложение. Бабуля еще раз не без удовольствия ушла с головой под воду, вынырнула и снова нырнула. После чего сама, без посторонней помощи, вылезла на пандус и села, свесив ноги в купель. Она болтала ногами, брызгаясь, и совершенно не собиралась вставать, вытираться и переодеваться. Была бы ее воля, она бы осталась в воде, превратившись в юную и гибкую русалку. Но старуху почти насильно подняли под руки две женщины, укутали в полотенце и увели переодеваться. Та дала себя увести, но то и дело оборачивалась – туда, к купели, к реке.
