Глава 15. Общее житие
Библейский Адам был первый человек на Земле. Библейский Адам был самый одинокий человек на Земле. У Адама, первого человека на Земле, было всё для жизни на Земле. Питался Адам фруктами и травами, которые произрастали в саду Эдемском. Нужды в одежде не было, так как тепло было круглый земной год. Страдал ли Адам от одиночества? От недостатка общения с себе подобными? Впрочем, о себе подобных Адам даже не подразумевал, так как фантазировать не умел.
Его Эго и тело, данные ему Творцом, так роскошно уютно устроились в Эдеме, что ничего другого желать не приходилось. Напрасно некоторые умники богословы пытаются через Библию насаждать догмы, что Адам круто загоревал от одиночества. И это тогда, когда вокруг всё твоё, не нужно ни с кем ничем делиться, а насчёт недостатка общения, тут выходит полный вздор: постоянное прямое общение с самим Творцом! Всё человечество от начала своего появления на Земле и до сих пор только что и может, как мечтать об этом. Здесь разворот с другой стороны.
Не трудно представить, как ребёнок, научившийся ходить и говорить, терзает своих родителей, других близких, нянечек своими дотошными вопросами: почему, как, куда, отчего, зачем? А так как говорится: у Бога и других забот много, то и изготовил Вседержитель Адаму, из его же ребра, существо противоположного пола – Еву. И, увидев, как они стали обалтывать уши друг другу, порадовался и сказал: это хорошо! Так, раз и навсегда, на Земле закончилось одиночество. Теперь даже монах-затворник или заключённый в одноместное узилище не могут себя считать вполне одинокими, так как вокруг много людей.
Так иногда рассуждал я ночной порой, когда не спалось, лёжа на кровати, мягко покачиваясь на панцирной сетке матраса под мерное похрапывание троих моих сокомнатников. Немаловажно для каждого живущего на Земле – взаимоотношения с другими людьми, не говоря уж о взаимосвязи с близкими по духу. А уж что говорить об обязующих родственных связях. Но все эти взаимоотношения, взаимосвязи являются необходимыми и, стало быть, навязываемые, если не этикетом, то правилами общежития.
Такое понятие, как дружба, выходит за эти рамки, хотя бы потому, что там имеет место быть добрая воля. Дружбы по принуждению – не бывает. Насколько эти вопросы волновали моих сверстников, не берусь судить. Многие из них сбивались в компании, клялись в дружбе, чтобы через непродолжительное время уж если не стать заклятыми врагами, то, как они выражались: «терпеть друг друга ненавидели». Так жизнь тасует колоду судеб, житейский миксер постоянно взбалтывает, чтобы не было отстоя, но увеличивает муть, без которой в этом процессе не обойтись.
Я вырос в многодетной семье, так что коммуникабельности и толерантности мне занимать не приходилось. Почти бесконфликтно уживался с товарищами по комнате, общежитию, учёбе, каких-то особых дружеских отношений не заводил. То ли нужды в них не было, а может, и не предполагал, что такие могут существовать. По склонности моего интеллекта я был гуманитарий, практическая же сторона: учёба, товарищи – имела вектор технический. Такие науки, как литература, история, любезные мне, для очень многих были обузой, нисколько не лучше исторического материализма.
По сравнению с этими науками, даже сопромат имел какое-то прикладное значение. Имелась речёвка: сдашь сопромат – можешь жениться. Как-то, завершая семестр, группа писала итоговое сочинение. Я выбрал, как мне показалось, более абстрактную тему, что-то там про «луч в тёмном царстве», по мотивам «Грозы» Островского, полагая на этом поле острую полемику с надоевшими мне критиками Белинскими, Герценами, короче, провентилировать свежим воздухом это затхлое тёмное царство. Я придвинул к себе листок черновика, прицелился авторучкой и… Немного времени оставалось до конца сочинения, а листок так и не обзавёлся никакой мыслью, оправленной в предложение.
Ребята уже начали сдавать свои «труды». Тогда я отложил в сторону черновик, придвинул к себе бланк чистовика и быстро, в каком-то непонятном мне состоянии, что-то написал. Время поджимало. Даже не проверив, вложил туда чистый черновик и сдал свою работу. В своей группе я считался каллиграфом и грамотеем. Преподаватели подсовывали мне оформлять свои журналы. После этого злосчастного сочинения я понял, что авторитет мой на этом поприще раз и навсегда рухнул.
Прошло несколько дней. Наша группа собралась возле аудитории и ожидала преподавателя. К нам подошёл паренёк и назвал мою фамилию. Ему указали на меня. Он подошёл и стал рассказывать, что у них в группе только что закончился разбор сочинений. Он не договорил, так как появился преподаватель и мы гурьбой направились в аудиторию. В чём было дело, я понял на следующий день, когда у нас был урок литературы и разбирали сочинения. Зоя Николаевна методично, не спеша, отмеривала «каждой сестре по серьгам». Двоек, правда, не было, но у многих троек, как шпаги, торчали минусы. Были и «натянутые» четвёрки. Я припомнил рассказ Чехова, где извозчик извинительно говорил своей лошади, что они, мол, сегодня на овёс не наездили, только на сено. Вот и я даже на двойку не написал.
Закончив разбор сочинений группы, Зоя Николаевна взяла в руки листок, отложенный в сторону, и стала читать. Что-то в этом тексте мне показалось знакомым. Дело в том, что, когда мне пришлось лихорадочно писать сочинение, я был в каком-то полуобморочном состоянии и поэтому плохо запомнил, что я написал экспромтом. Зоя Николаевна даже раскраснелась от чтения:
– Эту работу я оценила в пять баллов.
Группа загудела: Кто это написал?
Зоя Николаевна произнесла мою фамилию. Группа зааплодировала. В моей жизни потом часто так бывало. Подумаешь, что сделал что-то не так, не хорошо, мучаешься, переживаешь, а потом окажется всё наоборот.
А бывает иногда совершенно по-другому: что-то сделаешь, радуешься, ждёшь уж если не наград, то похвал, а в итоге выставят тебя в дурном положении. Выяснилось потом, что Зоя Николаевна читала моё сочинение во всех группах курса. Паренёк, который ко мне подходил, очевидно, хотел мне об этом рассказать и заодно познакомиться.
Глава 16. Дружба по интересам
Я поднимался к себе на второй этаж общежития, впереди меня по лестнице медленно поднимались двое и о чём-то разговаривали. Один из них был из нашей группы, а второй был как раз тот, который подходил ко мне насчёт сочинения.
Обгоняя их, я услышал тему их беседы. Парень из нашей группы что-то горячо рассказывал, и я услышал слова: «кастильское мыло и Капервуд», обгоняя их, заметил: у Драйзера героя звали Фрэнк Каупервуд. Ребятки рассмеялись. Дима, паренёк из нашей группы, как-то особенно насмешливо, а его товарищ – благодушно, доброжелательно. Ребята оказались из одного уральского города. Тут мы познакомились. Мой новый знакомый учился на нашем курсе, на электромеханическом отделении. Звали его Владимир Иванович. Фамилия его была не Немирович-Данченко, как у знаменитого режиссёра, но всё же вызывала слышавших её всевозможные ассоциации.
Впрочем, полностью это произносилось так: Владимир Иванович Пьянков. Оправдывал ли мой новый знакомый, впоследствии ставший моим другом, свою фамилию: по общему признанию его близких товарищей – вполне. В шумной компании он пил наравне со всеми, но пьяным никогда не был, только глаза немного краснели.
А вот другой пример: после обильных возлияний, застольных друзей утром навещал тягомотный тошнотворный бодун, который не позволял оторвать голову от подушки. И вот, в этот критический момент, на пороге появлялся Пьянков, успевший сходить в магазин за похмельным снадобьем. При виде бутылки водки, которую он извлекал из кармана, головы страдальцев ныряли глубоко под подушки.
Пьянков же, налив похмельную дозу в стакан, обносил всех, предлагая принять «лекарство». Когда никто из лежащих не в силах был принять «микстуру» из-за полного отвращения к ней, Пьянков произносил какой-нибудь многозначительный короткий тост, примерно в таком духе: давай, ребята, выпьем без закуски, закусывая нижнюю губу. После чего отпивал глоток водки, но не проглатывал его сразу, сначала он водочкой прополаскивал рот, затем горло, издавая клокочущие звуки, и уж потом проглатывал с таким умилением, наслаждением, что на просиявшем лице появлялась довольная улыбка.
Всё это время страдальцы не отрывали от него глаз, смотрели на него как кролики на удава. Пьянков наливал новую порцию, подносил опять, но уж на этот раз отказа не было. Пьянков очень хорошо относился к индейцам, много читал про них, и мне иногда казалось, что в его жилах присутствует индейская кровь, может, небольшой процент, но всё же. И всё-таки я здесь не случайно привёл фамилию Немировича-Данченко, знаменитого устроителя театра, режиссёра. У Владимира Ивановича Пьянкова была тайная генеральная мечта, цель, можно сказать, в жизни, стать режиссёром.
У меня тоже присутствовало подобное стремление, правда, к литературе, но это так близко, так родственно: театр, литература, и вот это сразу же сдружило нас. То, что Пьянков не ринулся сразу овладевать театральным искусством, как я литературой, говорило о его рассудительности и, отчасти, играла роль материальная сторона. Здоровый практицизм является фундаментом духовного развития. Что может быть разумнее, как получить специальность, повысить образование, с жизнью не только познакомиться, но и повертеться в её омуте, иногда даже очень глубоком и оттого опасном. И вот всё это время цель жизни, как путеводная звезда, должна постоянно сиять впереди, заставляя постоянно трудиться, напрягаться, для достижения её.
