И тут я взрываюсь. Вскакиваю с места, кричу: да как вы смеете приплетать сюда Сашу! Да что вы о нас знаете! Можете врать обо мне что угодно, но не трогайте святое!.. Свекровь смотрит на меня, возмущенно выкатив глаза. Я схожу с ума от ее непробиваемости – и кричу, кричу, кричу…
Судья выносит приговор: я больше не мать моей дочери. Если бы в УК РФ было предусмотрено наказание клеймением, поркой или – еще лучше – аутодафе, то меня бы выпороли, заклеймили и сожгли прямо во дворе здания суда.
В шоке спрашиваю адвоката: «Почему же вы меня совсем не защищали?!..» – «Вы получили по заслугам!» – он кривит губы.
Встаю, иду в коридор. Машка колобком носится вокруг меня. Прошу ее отдохнуть, она плачет. Откуда ей известно о моем провале – понятия не имею.
Машка едет со мной домой. Селена пока остается у ее матери. Я смертельно боюсь, что придут ее отнимать, поэтому лучше, чтобы дочери дома не было.
Наливаю себе водки, купленной по дороге, прошу подругу за меня не волноваться, ей надо беречься. А я за себя постою! Подам апелляцию, буду судиться-рядиться и уничтожу ведьму!
Звонок в дверь. Появляется Вэл. Впервые в жизни я вижу его таким раздавленным. Входит Машка, говорит ядовито: «Попал под каток? Или под маму?».
Он затравленно и зло смотрит на нее, не решаясь ответить грубостью женщине на сносях. Если бы я не видела, что даже сейчас, когда он действительно крупно потрясен выходкой своей матери, Вэл продолжает работать на публику, я бы его пожалела. Но ясно видно – он понимает свою вину и хочет прощения, жалости, любви, в конце концов. Сволочь.
Молчу в надежде на его скорое отбытие. Глотаю еще водки, закуриваю. Вэл объясняется: мол, мама это все придумала со своим братцем-прокурором. Сказали – надо напугать эту нахалку, а сами вон что вычудили! Свидетелям, конечно, заплатили.
Молчу.
Он хватает меня за руку, смотрит в глаза. Если бы я решила вернуться к нему – он бы мог помочь! Мы бы жили тут, у меня, мы бы воспитывали Лену… «Селену», – поправляю я. Его мать называет мою дочь Леной, будто нивелируя, удаляя ее уникальность. Лен много, а Селена – только моя дочь.
Вэл настаивает на нашем совместном будущем, рисует перспективы. Машка смотрит на него с таким видом, будто он дьявол, который предлагает мне контракт на душу.
Посылаю Вэла на три буквы. Четко, ясно и однозначно.
Звонит Машина мать. У нее в квартире милиция с обвинениями в похищении. Я прошу дать трубку их старшему, пытаюсь объяснить ему… Он отвечает, что ребенок будет передан законному опекуну, то есть, родной бабушке.
Селену украли.
Машка находит мне нового адвоката из числа наших клиентов. Это молодая женщина, очень красивая, строгая, хваткая, деловая. Танцует она так же хватко и строго. Она обещает взяться за дело. На второй нашей встрече красавица смущенно сообщает: помочь мне невозможно. Тот прокурор…
Все понимаю, но сдержаться не могу: «Да что же вы за трусы?..». Уже не моя адвокатша молчит, смотрит в пол. Выхожу.
Вечером снова приходит Вэл. На этот раз он отлично прячет свой стыд за самодовольством. Миссия Вэла – сообщить мне, что у них (он и мать теперь «мы») уже написано заявление о том, что я избивала дочь, а это – уголовное дело. Если я хочу остаться на воле, то лучше мне уехать из Гродина.
Повторяю фразу, сказанную в завершение его прошлого визита. Вэл злорадно усмехается и уходит.
От ненависти и счастья у меня закладывает уши – это влетел в квартиру Корда первый из припасенных мной камней. Оглушительный звон. Кажется, что взорвалась Вселенная. Да так оно и есть – моя персональная Вселенная более не существует.
До того, как бросать камни в окна ведьмы, я убедилась, что Селену увела из дома какая-то тетка.
Следующий камень обрушил стекло на лоджии, третий разбил кухонное окно. Второй этаж в этом доме такой невысокий!
Удивительно, но ничего особенного после моей выходки не происходит. Пара лиц высунулось ненадолго из соседских окон, вот и все. Они не заметили меня, стоящую за кустами.
…Я полчаса названивала в ее квартиру по телефону и выкрикивала оскорбления. Я расписала их двери разными матерными словами.
Утром я пошла в ее библиотеку и размолотила витрину с книгами в вестибюле. Библиотеркарши закаркали, читатели запищали. Наверное, вызвали милицию, а я сбежала.
Жду возможности вцепиться этой стерве в волосы!..
Наемная нянечка пенсионного возраста, а может, одна из многочисленных полезных ведьме родственниц, приставленная к моему ребенку, пока бабушка царит в роли Старшей Библиотекарши, ведет мою дочь домой. Я выскакиваю из-за кустов, хватаю дочку и несусь прочь. Нянечка орет мне вслед, а Селена смеется. Она обхватывает меня за шею руками, лепечет: «мама, мама!..».
Милиция приезжает через час, я не открываю. Ломают дверь – она старая, деревянная, сдается после первого удара. Я не отдаю Селену. Участковый, не опасаясь задеть ребенка на руках, бьет меня наотмашь по лицу. От боли я шалею, он выхватывает дочь.
Молоденький мент посмеивается. Ему нравится, что у меня из носа заструилась кровь. Наверняка он и в органы пошел, чтобы наслаждаться людскими унижениями, ощущать власть. Ночью он будет мастурбировать, воображая, что бьет меня снова и снова.
Участковый обещает отправить меня в обезьянник. Я визжу от отчаяния, выкрикивая матерные слова. Мне обещают сумасшедший дом. Я не утихаю – замолчать, значит, принять происходящее. А если я останусь без Селены, то мне не выжить! Они не понимают, что я должна была умереть еще вместе с Сашей, а уж теперь, без Селены, умереть я просто обязана. Но это же непросто! Человек не может умереть, лишь пожелав себе смерть. Мой визг глушит меня саму.
Участковый бьет меня еще раз – в солнечное сплетение, отчего я не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть. Смолкаю. Слезы выступают на глазах, в животе и голове растекается боль. Оседая на пол, вижу, как чужие люди в форме уносят моего ребенка.
Машка в роддоме, я иду к ней, замазав синяк на скуле тональным кремом. Подруга выходит ко мне, толстая и неповоротливая в широком красном халате, с заспанным отечным лицом. Она перехаживает, доктора хотят стимулировать родовую деятельность.
«Твои родственники меня заколебали, – сообщает она безэмоционально. – Приперся твой бывший, сказал, что тебе надо уехать из Гродина. А иначе он за свою маму не отвечает. Будто у него бешеный ротвейлер вместо матери. Женя, скажи, а если у меня родится сын, я тоже такой стану?».
«Нет, – нахожусь я. – Ротвейлером ты никогда не станешь. В самом худшем случае – пикенесом». Она смеется, но просит меня уехать из Гродина.
Лежу ночью без сна, без мыслей, без надежд. Куда я уеду, что буду делать? Машка сказала, что у нее всплыла идея открыть филиальную школу танцев в каком-нибудь соседнем городе.
Интересно: я ведь наказана за аморальный образ жизни! То есть, конечно, ведьма Корда просто воспользовалась моим способом зарабатывать, чтобы очернить меня, но фактически я пострадала за стриптиз, за то, что учила женщин быть привлекательными и соблазнять мужчин. И так как теперь я персона нон грата, терять мне нечего, а на лбу – алая буква, почему бы мне не продолжить идти этой дорогой?
Школа стриптиза. Нет, этого не достаточно, надо мыслить шире: Школа соблазнения. Вы хотите стать неотразимой? Притягивать взгляды, вызывать желание, будить инстинкты самцов? Я научу вас…
Лена. Ведь так не бывает на свете
Совсем не жалею, что бабушка умерла. Более того, я рада. Теперь сделаю то, о чем мечтаю. Уже даже знаю, как.
«Самое страшное, что может быть – это заживо умереть», – говорила бабуля, ссылаясь на человека со странным именем Андерсен-Нексё. Эти слова я считаю эпиграфом к ее жизни.
На похороны бабули собралось столько народу, что пересчитать всех я так и не смогла. Во дворе стоял открытый красный гроб, очередь к телу не истощалась. Она состояла сплошь из чужих людей, потому что родственников на похоронах было двое: я и папа, то есть, ее сын.
На самом деле, у нас есть родные в Гродинской области и по всей России, только мы уже давно не поддерживаем связь. Как я понимаю – со смерти дедушки, а случилось это еще до моего рождения. Мне-то ясно, почему родственники сделали вид, будто страшно заняты и не могут приехать. Общаться с бабулей мог не каждый, потому что она – Библиотекарь.
И не надо смеяться. Бабуля на полном серьезе приравнивала свою пыльную профессию к профессии космонавта или президента. Она ощущала себя хранителем культуры, человеком, причастным к высшим ценностям человеческой цивилизации, а остальных двуногих на планете считала антикультурными террористами или кем-то типа того.
Папа называл бабулины представления сверхценной идеей. Грубо говоря, он считал ее повернутой на своей работе. А папа в «повернутостях» неплохо разбирается, потому что он психоневролог в поликлинике.
