Реки поворачивают вспять, и они никуда уже не впадают. Енотов отлавливают на мех, и им более не до сна. На меланхоликов запасены лекарства, психологи с психиатрами. Шпильмана выковыривают из детства, но он не поддается, упрямый и своевольный: «Обманываем любые ожидания. Всегда. Во всем. Сообразно с качествами души. Обманем и ваши, дайте только повод…»
Банковский работник предложил по случаю:
– Закройте деньги на десять лет, не менее. Выгодно и надежно.
– Где я и где мои десять лет? – сказал на это. – Имейте в виду, Шпильман, по-видимому, не вечен.
Но условия оказались заманчивы, проценты велики, и он согласился:
– Теперь у меня нет выхода. Только прожить этот срок.
– Хорошая мысль! – восхитился банковский работник. – Этим я буду соблазнять клиентов.
Так был подобран ключ к бессмертию.
Крохотный Шпиц, учитель математики в выпускных классах, сказал однажды:
– Дорога появится для того, кто на нее шагнет. Не дорога – тропка, по которой идти, непроезжая, непрохожая, и куда она заведет – неизвестно. Что же определит правильность выбранного пути? Кто знает?
Никто не знал.
– Всё, что повстречается на тропе, станет необходимым, всё случайное окажется неслучайным, всё необязательное – обязательным и поплывет в руки без видимого твоего участия. Не будет более пустой породы – верный признак того, что нашел жилу, которую тебе разрабатывать. Но берегись! Жила может закончиться так же внезапно, как началась; ты выбрал ее до конца и скребешь по камню. Распознай это вовремя, шагни на другую тропу, вновь непроезжую, вновь непрохожую, не уподобляйся тем, которые скребут и скребут, выдавая на-гора пустую породу, – люди внешней мудрости.
Оглядел класс и добавил совсем уж невозможное, как выругался или наколдовал на будущее:
– Дважды себя не перелицуешь…
Мудрый Шпиц, муж умозрений, томился алгеброй с геометрией, жаждая погрузиться в глубины познаний, а оттого был въедлив и настырен. Ходил по классу – руки за спину, изводил каверзными вопросами, к математике не относящимися, выводил учеников из темницы глупости: к чему тело, когда головы нет?
– Мелко! – кричал на их ответы и топал ботинком мальчикового размера. – Где изощренность умов? Восторг познавания? Выявление ранее недоступного? От дураков нет прохода!..
Назавтра приходил собранный, напружиненный перед броском, говорил, как вбивал в головы:
– В последние дни перед потопом. Явлены были. Прелести. Будущего мира. Зачем? С какой целью?
– Чтобы одумались, – отвечал лучший ученик. – Раскаялись во избежание наказания.
– Мелко! – ликовал Шпиц. – Не утонуть!.. Чего стоит раскаяние, оплаченное будущими прелестями?
– Чтобы сожалели о потерянном, – отвечал другой ученик. – За минуту до гибели.
– Мелко! Еще мельче!.. Всевышний не злорадствует, Ему незачем!
– Чтобы… – говорил шалопай Шпильман, и все готовились к очередной потехе. – Прелести явлены не им, а Ною, поощрением за старание. Другое объяснение: прелести явлены нам – предостеречь от будущих бедствий. Объяснение третье, опровергающее первые два: был ли вообще потоп?
– Возможно, он прав, – задумывался Шпиц. – Но мудрецы бы его не похвалили…
Крохотного Шпица раз в году призывали в армию, в охранную роту, и он выстаивал на посту с ружьем на вырост: солдат-гном, каска по уши. Служил старательно, с охотой, в свободные часы лежал на матраце – голые ступни просыхали на ветерке от тесноты башмаков, соседа по палатке изводил вопросами: «Способен ли ты понять, что на свете является наказанием, а что наградой?» Сосед бурчал в дрёме: «Дед, затихни…» Шпиц не затихал: «Иначе гостем пройдешь по жизни, захожим гостем», и невыспавшийся его сосед, замученный нескончаемой работой чужого ума, вопил ненавистно: «Дед, сбегал бы ты в атаку! Чтоб на раз кончили…»
Редкая, в колечках, борода. Редкие локоны вокруг лысого, в веснушках, темени. На прощальном вечере Шпиц сказал:
– Этому всё равно. Пусть делает, что захочет.
И Шпильмана выпустили в мир, не нацелив заранее на удачу.
Карась – рыбка малая, но сладость в уху добавляет. Неукротимый Шпиц, школьный заеда-истязатель, был чародеем, не иначе. Гном-математик из потайной пещеры раскидал по свету алмазы с волшебными гранями, что растопили снег искристыми брызгами и проложили множество путей-ответов, по которым блуждать до старости…
Шпильман говорит за едой:
– Открываю на кухне кран, и вместе с водой в кастрюлю выпадает рыбка. Вот такая, – показывает. – С палец.
Глаза округляются. Кусок не проглатывается. Девочка Михаль, которая любит поесть, откладывает вилку:
– Так не бывает…
– Почему?
Категорически:
– Потому.
Ну что ж, решает Шпильман, обратимся к здравому смыслу:
– Откуда приходит вода?
– Из Кинерета.
– Правильно. Труба засасывает воду из озера, а вместе с водой утянуло бедняжку.
– Мама, это правда?
Мама молчит.
– Рыбка, – уточняет Галушкес, – выпала из крана хвостом вперед.
– Почему?
– Потому что стремилась назад, в озеро. Но поток очень уж силен – не одолеть.
Девочка Михаль печалится…
Через день Шпильман добавляет:
– Иду к машине, вижу розового кота на перекрестке. «Это какой свет?» – спрашивает. «Красный». – «Коты не переходят на красный свет. Теперь какой?» – «Зеленый». Идем – он говорит: «Куда едешь?» – «Домой». – «Где твой дом?» – «В Рамоте». – «У тебя машина большая?» – «Большая». – «А то не помещусь…» Едем – беседуем.
– О чем? – спрашивает девочка Сарра – локти от удивления уже в тарелке.
– О всяком. Почему котов не учат бальным танцам. Отчего не изготавливают кошачьи зонтики, чтобы не мокнуть под дождем во время прогулок. Где продают бинокли для котов – углядеть мелкую мышь. Как раздобыть теплые кошачьи тапочки – согреть озябшие лапы, когда возвращаешься с охоты. В Рамоте кот вылез из машины и говорит: «Завтра поедешь в город?» – «С утра». – «Меня возьми».
Сарра:
– Папа, это правда?
Папа улыбается.
Наутро выходят из дома – сидит у порога пушистый кот, как огромный розовый одуванчик. Сидит – ждет.
– О, – говорит Танцман, веселый еврей. – Вот и он…
Полный восторг!
Родители недовольны:
– Что же ты делаешь? Они только что выстроили мир. Заселили его. Утвердили незыблемые порядки. А ты всё рушишь.
– Вовсе нет. Я населяю их детство. Наполняю откровениями. Делаю его притягательным. Чтобы хотелось туда вернуться. Чтобы было куда возвращаться.
– Так-то оно так…
И Шпильман понял: начинать надо с родителей. Как можно скорее. Трах, музыканты, трах!..
– Иду по улице, вижу котов на заборе. Один под зонтиком, другой в тапочках, третий с биноклем. Читают вывеску на магазине. «Давно читаете?» – спрашиваю. «Чем издеваться, – отвечает кот под зонтиком, – лучше бы помог». – «Давайте, – говорю, – вместе». – «Вместе мы не можем, – отвечает кот в тапочках. – У нас буквы не складываются в слова». – «А если бы и складывались… – добавляет тот, который с биноклем. – Я различаю букву „шин“, этот угадывает букву „куф“, и то не всегда, а тому кажется, будто ему знакома буква „алеф“. Но на вывеске их нет». И принялись разучивать на заборе салонный танец «экивок»…
Две тоски подстерегают на свете, всего две: ближняя – рукой потрогать и отдаленная – не дотянуться. По земле оставленной, любви отлетевшей, по родителям, которых не вернуть, по самому себе, невесть куда сгинувшему, по неприглядной скамейке в парке, где ожидал ту, единственную, чье имя и облик давно позабыты, – это тоска ближняя, приручаемая: ее излечивает время, приглушают расстояния, затушевывают иные образы. Отдаленная – она запрятана глубоко, не всегда, не всякому доступная: по утерянному раю, в который не попасть, по звездным мирам, до которых не долететь, по отлетевшим дыханиям юности и чистоте запачканных намерений, – отдаленная тоска не в нашей власти, а оттого неисцелима.
Она звонит по утрам, теща-прелестница – со сна не раздышаться, в голосе хрипотца от неисчислимых сигарет:
– Соберись. Навести старуху.
– Я простужен, Белла. У меня насморк.
– Ну и что? От своих заразиться – на радость. От родных бактерий.
– А если…
– Какие могут быть «если»? Твой вирус – мой вирус.
Бульон чист и прозрачен. Сухарики невесомы и золотисты. На котлету уложены горкой прожаренные луковые скорлупки, проглядываемые на просвет. К чаю выставляется варенье из инжира, начиненного орехом. «Я хороша в изготовлении еды. В распускании старых свитеров тоже неплоха». Высшая степень презрения тещи Беллы: «У них сосиски в морозильнике и макароны в кастрюле».
– Что нового? – спрашивает Шпильман.
– Нового?.. – отвечает. – Я покончила с этим. Со старым бы разобраться.
Для одних главное в еде – скорое насыщение, для других – смакование блюда, неспешное наслаждение удачно приготовленной пищей. Шпильман ест без торопливости, растягивая удовольствие, а Белла рассказывает с паузами, чтобы одолеть одышку:
