Лидочка удивлялась их женской стойкости, способности к выживанию, терпению и оптимизму.
Она, конечно, с тоской вспоминала любимый город, студенчество, огромную квартиру на Театральной и родных. Скучала по питерским музеям, театрам, любимым улицам. Но ни разу – ни разу! – у нее не возникла мысль уехать, сбежать от всех этих трудностей, от невыносимых условий и тяжелой служивой жизни.
Она так любила мужа, что, приготовив ужин и прибравшись в комнатке, садилась у окна и вглядывалась в темноту улицы – и почти всегда угадывала ту самую минуту, когда он возвращался домой. Тогда она бросалась к двери, распахивала ее в любую погоду и кидалась ему на шею.
Через полтора года она родила дочку – Алечку. А еще через четыре – сына – Петю.
Жизнь в гарнизоне Аля помнила плохо. Из воспоминаний – маленькая квартирка на первом этаже (тогда им уже дали квартиру), сугроб под окном, закрывавший окно почти наполовину. Их с Петькой комнатка – окнами на юг. Светлая кухонька, которую каждую весну белили побелкой. Пирожки с картошкой в эмалированной миске, прикрытой белоснежным вафельным полотенцем. Мама уже работала в школе, и Аля сидела с вечно сопливым Петькой – детский сад Петьке был заказан, как говорила со вздохом мама. Лыжи зимой, в воскресенье. Папа впереди, следом Аля, а сзади плетутся Петька и мама.
Аля оборачивается, машет им рукой в красной рукавичке, связанной тетей Раей, и громко кричит:
– Слабаки! Догоняйте!
И бежит догонять отца…
А летом наступала самая распрекрасная пора – начинались грибы и ягоды. Женщины надевали сапоги и плащ-палатки, завязывали платки по глаза, брали старших детей, корзинки с провизией и уходили далеко в лес до самого вечера.
Ходили по малину, клюкву, чернику и бруснику. Садились на прогретом пригорке, доставали из заплечных рюкзачков картошку, сало и хлеб и отдыхали, прислонившись спиной к деревьям.
Грибы брали на солку и «жаруху», а белые сушили над плитой или на печи.
Бруснику мочили в ведрах, чернику и малину варили, а клюкву старались заморозить – чтоб не терялась «вся польза». Тайком от начальства повариха Любочка укладывала завернутую в газету клюкву в огромный столовский холодильник. А зимой, в морозы, женщины разбирали свои котомки и вывешивали за окно.
Еще собирали ягоды черемухи – это уже в городке. Сушили ее и мололи муку. Получались темные, чуть горьковатые и очень вкусные пироги. Аля помнила их вкус много лет.
По субботам в клубе крутили кино – утром детское, вечером взрослое. На взрослое детей не пускали. Собирались на праздники – большой и шумной компанией. Женщины пекли пироги, жарили медвежатину или лосятину, которую тайком покупали у местных охотников.
Ездили в Питер к родне. Родители всегда спорили, куда ехать в отпуск – отец хотел на море, необходимое для детей, а мама рвалась в Ленинград. Побеждала, как правило, мама.
Аля помнила, как зацеловывала ее родня, как покупались невиданные продукты – пахучий сыр, румяная розовая колбаса, на которую дети жадно набрасывались, за что получали от мамы. Папа смеялся, а дедушки и бабушки горестно качали головами и тайком утирали набежавшую слезу. Еще был шоколадный торт немыслимого размера с зайцем на макушке, из-за которого они поссорились с Петькой. Торт приносил дед Борис. Театры, где замирала Алина детская душа и отчаянно билось сердце. Какими прекрасными были Золушка, Белоснежка и Царевна-Лебедь! И музеи-дворцы с невиданной, сказочной роскошью – папа объяснял, что раньше в них жили цари, а теперь ходят обычные люди и любуются на всю эту красоту. Мама, правда, почему-то вздыхала и слегка качала головой, глядя на отца.
В Питер хотелось даже сильнее, чем на море. Хотя на море было тоже прекрасно. И теплый песок, в который по горло зарывалась с папиной помощью Аля. И горячие чебуреки, из которых брызгал обжигающий и жирный сок. И колесо обозрения, и комната смеха, где они с Петькой сгибались пополам и некрасиво тыкали друг в друга пальцами.
Все кончилось в один день. Точнее, в один месяц. Петька заболел, и врачиха тетя Света почему-то срочно требовала, чтобы родители ехали в Энск. Петька лежал бледный, совсем не хотел есть и сам не мог дойти до туалета. И тетя Света повторяла страшное слово – «лейкоз».
Родители уехали в город, а Аля осталась на попечении тети Раи и тети Светы. Обе все время вздыхали и гладили ее по голове, подсовывая то пирожок, то конфету, то яблоко.
Скоро приехал папа, и на нем, как тихо шептались женщины, «просто не было лица». Лицо-то было, но… Совсем не папино. Точнее, очень печальное, худое и бледное. Папа не ходил на работу, перестал бриться и одетый лежал на кровати, не выпуская изо рта папиросу.
Потом он снова срочно уехал. Аля услышала, что Петька «уже при смерти» и осталось ему немного. Она совсем перестала спать, прислушиваясь к ночным шорохам, и все теребила тетю Раю, когда приедут родители. Разумеется, с Петькой.
Но через полтора месяца родители приехали без брата. Маму она сразу и не узнала – красавица-мама, беленькая, пушистая, нежная – превратилась в сухую и сгорбленную старуху. Она не разговаривала, ничего не ела, а только сидела у окна и теребила в руках Петькину рубашку.
А еще через пару недель… Папа рванул дверь в ванную и громко закричал. Так ужасно и громко, что перепуганная Аля засунула голову под подушку и больше всего на свете захотела тотчас умереть. Чтобы не знать, что случилось в ванной и почему так отчаянно и страшно, словно раненый зверь, так долго кричит ее папа.
Но умерла не Аля, а мама… Точнее – покончила с собой, повесившись в ванной.
Алю забрала тетя Рая, а через пару дней за ней приехал дедушка Боря. Папин отец. И увез внучку в Питер. Навсегда.
Квартира дедушки Бори и бабушки Нины на Петроградской стороне тоже была будь здоров! Не такая, конечно, как у Лидочкиной семьи, и все же. Три большие комнаты, два чулана, где бабуля хранила «всякую дрянь», по ее же словам, и кухня с колоннами – вот чудеса! Бабуля объясняла, что раньше здесь, вероятно, была столовая. У прежних хозяев. «А кто прежние хозяева?» – спрашивала Аля.
Бабуля вздыхала и отвечала: «Наверное, коммерсанты». Кто такие коммерсанты, Аля не понимала. А бабуля отчего-то объяснять не спешила, только махала рукой.
Жизнь у Ольшанских была чудесная. Аля и мечтать не могла о подобной жизни. Бабуля «держала» домработницу – слово «прислуга» она обронила однажды и тут же со страхом взглянула на внучку.
Домработница Валечка готовила, гладила, стирала и убирала квартиру. Была она чистюлей, каких мало. Круглолицая, крутобедрая, с милым рябым лицом, она полюбила Алю и стала ее жалеть, называя сироткой. «И ты сиротка, и я», – грустно вздыхала Валечка. И почему-то после этих слов Аля сразу начинала реветь, а Валечка тут же получала нагоняй от бабушки Нины.
Дед Борис, огромный, красивый, полноватый, говорящий сочным баритоном, всегда пребывал в замечательном настроении. С утра, умываясь в ванной, он заводил русскую народную «Вдоль по Питерской» или знакомый романс. Особенно Аля любила «Были когда-то и мы рысаками».
Днем уходил на репетицию, а вечером на спектакль. Впрочем, если спектакля не было, дед Борис начинал скучать и принимался «зазывать гостей» – так говорила Валечка.
Гостей она ненавидела: «Припрутся, грязи нанесут да и подожрут все запасы».
Ворчала, а к плите покорно вставала. Дед крутился на кухне, что-то советовал, чем, разумеется, выводил и без того расстроенную Валечку из себя, обсуждал с ней меню и беспокоился, что не хватит закусок.
Валечка минут двадцать молчала, наливаясь бордовой краской, а после начинала орать:
– Борис Самсоныч! А подите вы к черту лысому! – и шла на него своей немаленькой грудью, выталкивая из кухни.
Дед, боясь Валечкиного гнева, тут же убегал в комнату и старался больше не высовываться.
Валечка, вынув из духовки пирожки, стучала в его дверь и примирительно и смущенно, пряча глаза, говорила:
– Попробуй, Самсоныч. Хороши ли?
Растревоженный кухонными запахами дед тут же забывал про обиду и торопливо сжевывал горячий пирожок.
– Пойдет! – хитро подмигивал он, чуть помучив Валечку запоздалым ответом, и та, счастливая, уходила на кухню.
Столы накрывались шикарные. Пироги и пирожки, салаты, рыба белая и красная, поросята и жареные гуси, домашние торты и печенья. Пойти к Ольшанским означало объесться до невозможности, наговориться, насплетничать, нахохотаться, послушать романсы хозяина, да еще и унести с собой – бабушка Нина требовала завернуть пирогов «на дорожку», понимая, что своей семьей с этим не справиться. Да и следующий прием не заставит себя долго ждать – дед Борис обожал компании.
Потом, став взрослой, Аля часто думала о своей родне – дед Борис объявлял жену главой семьи и отказывался решать бытовые вопросы. Бабушка Нина, Нина Захаровна, заслуженный педагог, директор одной из лучших питерских школ, умница и красавица, человек волевой, образованный, мощный, по сути, всю жизнь «прогибалась» под мужа. Уж ей-то точно «веселия» и шумные гости были совсем ни к чему. Нина Захаровна любила покой, тишину и хорошую книжку. Но ни разу – Аля бы это запомнила, – ни разу она мужу не возразила. Ни разу не сослалась на усталость, мигрень или просто плохое настроение. «Боричкины» капризы всегда исполнялись.
