И началось… Я впадал в беспамятство. Актеры ходили по сцене с текстом и произносили его почти по слогам. Они не делали того, что мы уже с ними изучили. Они не повторяли мизансцены, которые были хороши. Рисунок был утерян, и они коверкали его, искажая до такой степени импровизации, что было невозможно смотреть. И я крикнул «стоп». Наступила пауза. Мне хотелось, чтобы они сами поняли причину остановки. Тогда будет намного проще. Все равно, что с обвиняемым, если он сам признает свою вину, то и срок меньше и внутреннее самобичевание мягче. Они смотрели на меня и ждали. Тишина оборвалась грубым «может, продолжим, у нас еще другие дела есть». Это была существенная капля в мое терпение.
Я дал сигнал продолжать. Они продолжили с того самого момента, на котором остановились. Стали ходить, говорить по слогам и вести себя как куклы, которых управляет огромный механизм. Они не были живыми. На сцене была самодеятельность. Не было того ощущения любви, которая сильнее проявляется в трудные моменты. И я снова остановил их. Возмущенный глаз не заставил себя долго ждать. Да что вы делаете. Вы, как…Затем последовал шепот, чтобы та терпела и не позволяла. Она сдержалась, а я уже не мог. Я сказал ей, чтобы она закончила начатое – как кто?.. подошел к ней вплотную и проговорил ей «не трусь, вы уже произнесли больше половины, и было бы бестактно недоговаривать». Она смотрела на меня и как много слов я услышал. Ее глаза были большим экраном для меня, и я читал одну за другой странницу. Но вслух она не произнесла ни слова. Я сказал ей спасибо за это красноречие. Она смотрела на меня с удивлением.
Потом репетиция продолжилась, и я их остановил снова.
– Не надо, сказал я, показывать сухие отношения. Вы разве что не знаете что такое любовь. У вас же есть семьи. Вы что не испытывали, когда болеет ребенок, когда приходит повестка в суд или военкомат. Что чувствует мать, когда понимает, что мужчина пошел налево, а сын попал в дурную компанию? Разве это не из вашей жизни. И я не поверю, если вы мне скажите, что вы все это избежали.
Они пожимали плечами. Как будто все, что я говорил, было из другого мира. У них все иначе. Они по-другому любят, горюют и все эти отношения, про которые я им говорил, никогда не испытывали. И тут Сергей попросил меня показать. Его поддержали. Они хотели увидеть все это в моем исполнении.
Я выскочил на сцену и стал показывал им как надо любить. Я не сказал ни единого слова. Я просто ходил по сцене, брал предметы, обыгрывал их, смотрел на актеров, отдавая тепло, прижимаясь к ним. Они, конечно, отстранялись от меня, это было понятно, но они смотрели. Некоторые посмеивались. Серега смотрел на реакцию других, от этого зависело и его мнение. Полный мужчина сказал, что это просто, я его оборвал, почти закрыл рот ладонью, не прикоснувшись только.
Не в словах тут дело, произнес я. Между нами прошла искра, и он заскрипел зубами. Я же попросил слушать меня и не вести себя, как один. Каждый – индивидуален и если он будет уподобляться другому, то он потеряется, как личность. Простые, но очень верные слова. Мне помогают именно простые слова. Некоторые их путают с общими. Они снова смеялись.
Полный говорил, что у них нет ничего, кроме текста. Я поражался. Разве один текст руководит вами. Вы – должны быть выше его. Я решил сыграть весь спектакль без слов. Чтобы она на время забыли, что есть слова, которые им помогают существовать на сцене. Они возразили. Многие отвернулись. В кулуарах во время пятого за сегодняшний бесконечный день перекура они обсуждали меня и еще раз меня. Там я был очень популярен. Но стоило мне войти, как все затихали и разговор шел уже в другой плоскости. Не без издевки. Они специально говорили о режиссерах-неудачниках, с которыми доводилось работать.
Я не говорил с ними. Если и заходил, чтобы сказать помощнику, чтобы актер одел кепку в следующей сцене или выносил бревно. В какой-то момент мне хотелось всех – нагрузить бревнами и заставить танцевать гопак.
Они меня послушались. Спектакль проходил без единого слова. Я им не мешал, думал, пусть попробуют сами. И было тяжело, это чувствовалось. Но я не говорил стоп, они меня спрашивали, а я не отвечал, как зритель, который только улыбается на вопрос актера, но отвечать не решается.
Я пошел в бар. Мне хотелось выпить. Ко мне подошел старик. Меня он выбрал из странных побуждений. Ему нужен был компаньон, который обсудит с ним новости, которые происходят в городе. Оказывается, регулярно в городе умирает три человека, рождается два, авария одна, попадают в больницу около двадцати, а в милицию около пятидесяти человек. И это все проходит мимо меня.
Оказалось, что он актер в прошлом. Ушел после первого года службы театру. На вопрос почему это произошло, сказал, что попал к неудачному режиссеру. Тот гнобил актеров. После второго спектакля он потерял веру в себя. Появилась злость на всех, на весь мир, на главного его создателя, который подсылает таких нехороших людей. Я так и ничего не выпил в баре. Я сказал, извини и пошел в междугородку и позвонил домой. Ответила мама. Она очень удивилась и сказала, что сейчас все на картошке, а у нее опух зуб. Но пока копают картошку, она не сможет никуда уехать. Я хотел помочь ей, привезти всех врачей, но я был слишком далеко от нее. Да и она уже привыкла справляться с трудностями без меня. Я был, по сути, не нужен. Так сын где-то там, что-то делает. Как и жене – есть муж, где-то там, чем-то занимается.
Я пришел домой и лег. Уснул сразу, забыв поужинать. Мне ничего не снилось, разве что туман, снег и облака. Это как профилактика по телевизору.
Профнепригоден, – вот их вердикт. Сухо. Во, черт. А я больше и ничего то и не умею делать. Им конечно про то неизвестно – считают, что у меня руки не с того места растут и голова тоже не на положенном. А мне что делать? Как жить дальше? Ну, разве что критиком быть. Но я слишком мягок для этого. Могу выразить недовольство, восхищение, дать оценку, любую, не щадя, но в какой-то момент во мне шепчет, хватит, ведь они трудились над этим, тебе же это знакомо. В критики надо идти тем, кто не знает, что такое поставить спектакль, не знает, как тяжело работать над ролью. Понимая, они сопереживают, а не оценивают. Во мне много слез, так сказала обо мне сестра, старшая, я чуть что обращаю в слезы – когда грустно, плачу и когда радостно, тоже. И, правда, у меня брызги из глаз – это естественно. Мой сосед по парте в школе сочинил на меня такую эпиграмму:
В животе хранит он соль, чтобы плакать через боль.
В голове рассол соленый…а вот дальше я и не помню…но смысл понятен. Меня уважали, и то, что я слезливый никак не снижало мой авторитет. Взрослые и те говорили, что как хорошо, что ваш мальчик такой эмоциональный. Вот мой – от него и улыбки когда надо не дождешься, а тут – это счастье…
Мне приснилось одно такое лицо, на нем много глаз и несколько ртов, то есть лицо всей труппы. Оно смотрело на меня и говорило одно. Что я не гожусь для этой профессии, что мне нужно уходить в другую стезю. И показывали. Туда, туда. А там конечно крупные города, соблазны и прочее. Но чем больше я думаю о крупных городах, в частности о Москве, где я живу, то все меньше она мне нравится. Вижу чебуречные на каждом шагу, продавцы цветов на Киевской, бесконечные палатки со всякой снедью и сувенирами, нервно-торопливые люди, высокие дома, от которых возникает фобия и конечно шум, загазованность и волнение, что будешь не в первых рядах. Здесь – проще, если ты торговец тетрадками или работаешь на строительстве загородной дачи – музыка из единственной в городе радиостанции, сало и хлеб плюс водка, которая уравнивает всех. Если же ты попал в сферу искусства, то где бы ты не находился, то чувство, что и в столице будет уверенно грызть тебя. Искусство не универсально. Строительство может быть здесь, и ты не будешь грызть асфальт оттого что не участвовал в строительстве новой станции метро, но ты будешь понимать, что здесь ты – нужен. А я здесь пешка, потому что чужой и там, у себя – та же пешка, свой, только вокруг так много своих, что они стоят друг на друге и ожидают своей очереди. Я не дождался и приехал сюда. Еще по одной причине.
В детстве меня спрашивали, кем я хочу быть. Естественно, похожим на отца, отвечал я. Отец у меня был шофером в магазине. Возил фрукты, овощи. Потом ушел. Когда возник вопрос, отца у меня не было. Был отчим, но он работал грузчиком, второй после работал в охране. Кем быть, тут же спросил я, когда закончил школу. Я даже ходил в церковь, чтобы спросить священника. Но тот что-то сказал про дорогу, про выбор, мне показалось это нудной и неприятной беседой. Оттого я наверное и не верю в бога, потому что считаю всех работников этой богодельни скучными ребятами. Им бы задору да песен повеселее. Больше клиентов было бы.
Я много читал. Думал стану писать. Мне нравилось то, что я читал и казалось так просто описывать свои фантазии. Их у меня было много. Сперва я написал об инопланетянах, которые напали на детский лагерь. Я часто ездил в лагерь и там с ребятами, в основном ночью, мы рассказывали истории, всамделишные и не только. Чаще конечно выдумывали. Я был первым среди них. Мое первое произведение под названием «Нашествие на лагерь» я показал маме, она прочитала и сказала, что ей очень понравилось. Потом я давал читать сестрам, одна пробежала глазами, другая, что постарше прочитала и сказала, что я молодец. В принципе я был доволен. Моя судьба складывалась как нельзя лучше. Были те, для кого я мог бы писать. Ведь главное для писателя – читатели. Благодарные конечно. И я их нашел. Но потом стал понимать, что мне хочется что-то еще. Когда я просто пишу, то мне хочется побегать, размяться. И я как-то кисну от одной литературы. Поэтому надо бы найти профессию, чтобы в ней была небольшая доля литературы и…футбола. Ведь на улице я был лучшим вратарем. Тогда я не знал, что для этого мне нужно будет пройти три этапа – от кулинарного техникума до института искусств. В кулинарном меня учили готовить, мыть и терпению к горячему и холодному, почти тому же я учился на режиссера. Почему режиссер. Видимо для меня тогда режиссер казался футболистом, пишущем об НЛО.
