Так наступила ночь. Темная и голодная. Мне хотелось есть, но никотин поддерживал во мне живительный огонек. Я был в порядке, разве что хотелось смеяться и плакать одновременно. Сердце также неустанно болело и тянуло вниз, как собака, учующая след.
Ночь в театре. Я ходил по коридорам. Мне не хотелось говорить с вахтершей, которой понятное дело было одиноко, и перемолвиться словом было бы очень кстати. Но я убегал. Заслышав е шаги, я прятался за портьеру, и она проходила мимо. Это было похоже на игру в прятки, но по-другому я не хотел. Мне бы не доставило удовольствие оправдание своего присутствия. В какой-то момент она меня даже звала. Когда же поняла, что это бесполезно, крикнула «будьте осторожны». Что она имела ввиду? Наверное то, что в темноте можно столкнуться с чем угодно. Я задел ногой о металлический чан, который он возили в Европу, тяжеленный. Говорят, вся труппа поднимала его. Я столкнулся с ним и повредил ногу. Он был той самой силой всей труппы и если наполнить его водой, холодной, неприятной, то актеры пытаются утопить меня в своем сосуде, смыть одной волной.
В кафе не было ключей. Я умел открывать. Сработала сигнализация. Не удалось. Но я снова был под портьерой, уже в кафе и был заперт по пришествии вахты. Я вышел на балкон и смотрел на машины актеров. Их голоса не прекращались. На балконе висел ковер и стояла декорация – дверь черная и обгоревшая – то ли задуманная по спектаклю, то ли действительно претерпела такую оказию в виде пожара. Я открыл, она скрипнула. Вот так я буду уезжать из города, оставляя сгоревшую дверь. Это было красиво. Мне захотелось поставить эту дверь на сцену. Я открыл дверь, сработала сигнализация, я спрятался, прибежала вахтерша, отключила, ушла, я вышел на сцену, волоча за собой тяжелую конструкцию, и поставил ее в центр. Это было то, что надо. Дом, в котором живет эта семья, должен быть обгоревшим, полуразрушенным.
Мой дом напоминает этот театр. В нем темно. Потолки приказали долго жить и темно в каждом углу. Неуютно. Творчеством не пахнет, разве что самодеятельность бредет причмокивая. Люди не походят на дружелюбных соседей. Я могу существовать здесь только, как привидение, по причине которого срабатывает сигнализация и скрипят ступеньки. Мне могу кричать в пустоту и не ждать ответа. Я здесь человек в темноте – его не видно. Но и не надо. Никто его не подсветит, никто не будет его слушать, он превращается в черное пятно. Холодное, бесформенное черное пятно.
Я лег на сцене. Сегодня я буду спать в этом доме. Завтра здесь будут спать актеры. Спать и сквернословить. Не по тексту.
День выдался «хорошим». Один актер довел меня, второй толкнул, третий опрокинул на меня декорацию. В магазине продавщица не заметила, что я ей дал сто рублей, сдачу дала с пятидесяти. При мне она вызвала администратора, пересчитала всю наличность в кассе…мурыжила меня полчаса.
Туалет занят… будильник… лети на пол. Не пущу никого. Они хотят узнать, пожаловались на меня. Я в засаде. В результате сижу на столе и качаю головой. Как больной.
От этого мне стало плохо. Обморок. Хорошо, что я не сразу упал, а сперва почувствовал себя дурно, за это время спокойно присел, облокотившись об острый угол стола, и сполз на пол. Упал в обморок как в замедленной съемке.
Я увидел кино. Да, я всего раз падал в обморок. Как-то летом в переполненном автобусе. Очнулся на полу, вокруг взволнованные тети, дают нашатырь и суют валидол под язык. То, что я увидел, не помню – просто затемнение на мгновение, не больше. Оказалось, что прошло около пятнадцати минут. Сейчас я упал, рядом не было никого, и никто не мешал мне смотреть это обморочное видение. Жаль, что я не режиссер кино, обязательно бы воплотил эту сцену на экране.
Я видел сцену – на ней был я и какие-то мелкие люди. Они смотрели на меня, то есть наверх и что-то говорили. Я их не слышал. Потом они стали меня кусать. Как клопы, как комары и я стал их сбрасывать с себя и давить. Давить. Они наверняка кричали, им было больно – я ломал их кости, наступал на головы, при этом выдавливались глаза и мозг, но я не слышал никакого звука. Только какой-то писк затухающий.
Очнувшись, я обнаружил, что темно. Была ночь и за окном ходили бродяги, искавшие Машу. Не мою ли соседку ищут эти двое? Болит голова, на лбу шишка. Откуда она, я же мягко упал. Все же что-то по дороге задел. Не спинку ли кровати. Наверняка ее. Смотрю на себя в зеркало и вижу неприятную ссадину. Похож на драчуна, взгляд тоже какой-то дикий и не мой. Что со мной происходит. Всегда считался уравновешенным. Отличник в школе, пай-мальчик. Никогда не дрался, всегда руку поднимал на открытых уроках.
Первое место по бегу и лыжам. Институт, красный диплом. Первый среди женщин. Уважение кругом. От соседей по-свойски, от коллег по имени-отчеству. А что сейчас? Кличут с – ка на конце, говорят за спиной, вынуждают меня падать в обморок. Да, это они меня толкнули. Не прямо. Если к тебе подходит человек, который регулярно говорит тебе ты – простофиля, однажды ты не просто поверишь в это, ты можешь рухнуть от этого шквала слов. И не последнее слово здесь виновато, а все разом. Ты сам того не замечая наклонялся, подставлял свой лоб месту падения. И однажды – брямс.
Черт, как это больно, внутри и снаружи…
Моя жена могла бы меня успокоить? Да, наверное. Она бы приготовила мне ужин, накормила, посидела рядом, легла в постель и произнесла то, что я не слышал уже долго. Она бы говорила о том, что как хорошо, что я рядом и прочее-прочее. Она умела это говорить. Писала точнее хорошо, а произносить это было намного труднее.…Все это оставалось моей фантазией. Казалось бы – прочитай, мне подойдет. Так нет, она не может этого сделать. Читать она умеет и говорить может, только в ней есть какая-то неувязка, как бывает у туриста с разговорником. Он говорит одно, а его понимают иначе. На самом деле меня ждут одни упреки. Поэтому в последние дни я не звоню домой. Не хочу слышать о том, как поносят меня и этот город. Я ненавижу этот город тоже, но на это есть причина. И она веская. А то, что делает моя жена, не позволяет ей так выражаться. Ей кажется, что все женщины – шлюхи, мужики – алкоголики, а я – вырвался на свободу. В чем-то она права. Про мужиков – алкоголиков.
Скоро я превращусь. Странно, но относительно пьющих, я – слишком зеленый. Пью немного и то, когда очень плохо (нервное напряжение и прочее) или хорошо. Но так ведь не бывает, чтобы плохо было всегда, но сейчас я понимаю, что каждый день напоминает спуск на еще большую глубину. Кислорода все меньше, а дышать все труднее. И ничего нельзя сделать. Разве что спиртное слегка помогает. Сперва это лекарство, потом…да это не новость. Главное, что организм ведет себя расковано, как в детстве. Когда оно было? Уже и не помнишь. С этими недомоганиями чувствуешь, что ты очень далеко от станции под названием «детство».
Чем старше становишься, тем сильнее чувствуешь свой организм. То есть знаешь, сколько будешь болеть, примерно чем. Когда я падал в обморок, то понимал, почему это происходит. Я в сложной ситуации. Я почти мертвый. Мне все труднее работать, но я продолжаю это делать. Например, сердце мое может в любо мгновение остановиться. Оно ждет, когда я повышу голос, когда на меня наедет машина, пусть не задавит, но я испытаю шок. На меня плохо влияют эти перемены погоды. Дождь заставляет сердце сжиматься, а солнце, резко вышедшее из-за туч, учащает пульс, и я не могу в этот момент сдвинуться с места. В тот час сердце само управляет моим телом. Оно важнейший орган. От него происходят все другие. Поэтому мне и тяжело. Будь у меня производные из плеча, или того пуще – живота или ягодиц, как проще бы мне жилось. Пусть лучше болит зад, чем сердце. Это я уже понял. Единственный плюс, который я ценю в этой боли – работается лучше. Боль отображается в моей работе. В спектакле. И пусть актеры сопротивляются, я знаю, что я делаю.
Я встал и вышел на кухню. Голова ужасно трещала. Казалось, что все кругом походит на меха гармони – сжимается и назад. Свет на кухне слабо освещал сидевшего человека. Свет и человек. Очень знакомый. Почти родной. Не может быть! Катя! Она сидела за столом и ее плечи нервно дрожали… Ее спина тоже подрагивала, словно в ней было заложено музыкальное устройство с определенным звучанием. Мне показалось, что я сплю. Действительно, я почти спал. После падения все казалось другим. Этот стол, карикатурным, особенно ножки, сейчас я их внимательнее разглядел – уродливые и необтесанные. Стены с отклеенными обоями и полки, криво висевшие. Да и все было немного скошено, даже пол. Я сказал ей привет, она тоже… Как-то неуверенно. Я присел рядом, стал говорить о том, что как рад ее видеть и кого и хотел сейчас видеть так это ее. Хотел рассказать ей про падение, как вышел Сергей. Он ухмылялся. Я не знал о чем говорить в его присутствии, хотел спросить и только ее, почему она такая замкнутая. Что ее волнует, как она изменилась за эти дни. Может быть, мне удастся ее проводить. Я почти в полном порядке. Только нужно уйти от Сергея, но он так улыбается. Что кроется в этой улыбке? Я смотрел в ее опущенные глаза, на игривые глаза Сергея и… я понял. Глаза все выдали. Они смотрели в пустоту, и я разобрал в этой неизвестной плоскости знакомые черты – то, что бывает, когда человека бросают. Он оказывается один, ему плохо, другой этим пользуется и результат. А ведь я ее бросил. Сам того не зная. Пару дней прошло, как же мало, но за эту пару дней я о ней и не вспомнил. Нет. Вот дурак. Запомни этот миг. Он ужасен.
