Больше месяца длилась эта тягомотина с ненужной литературой. Набрав достаточно, он сел за стол и начал писать.
Статья им была уже написана и даже опубликована ещё до предложения шефа. Все карточки для «литобзора и клинические данные» он расклеил по большой чертежной доске и поставил её перед глазами на краю стола, прислонив к стене. Готовился. И время тянул. Хотел или не хотел, но всячески оттягивал начало – первые буквы, слова, фразы своего будущего фундаментального, бессмертного труда.
И вновь, чтобы разогнаться в библиотеке, он брал книги. Дома брать их боялся – это могло стать неостановимым процессом чтения. Время писать – время читать. Время камни собирать. Бумага, ручка… И… Стал вспоминать случаи, больных достойных его диссертации, но в голову приходили лишь какие-то сюжеты из жизни дома, улицы, больницы… Почему-то он стал записывать их в виде рассказов. Увлёкся. Но расписавшись, он хватался за голову и насильно заставлял себя переходить на сухой язык науки – почему то считали, что в науке (во всяком случае, в медицине, будто она наука, а не гибрид ремесла и искусства) должен быть особый сленг, который больше производил впечатление квазинаучного. Он приводил «литматериал», «клинические данные» и прочую дребедень, никак не прибавляющую ничего к его предложению по пониманию и лечению интересующей коллег болезни… Так и на следующий день. И на следующий… и ещё…
Так и писал, то псевдонаучным полуканцелярским языком но с медицинским флером. То переходил на рассказики, вспоминая свою хирургическую жизнь и быт.
Получался странный график дня, жизни. Приходил он в больницу в восьмом часу. Короткий оббег своих больных. Потом утренняя пятиминутка, эдак на полчаса. Затем до двенадцати занятия со студентами, после которых перевязки, операции, записи историй болезней. В шесть уходил и упражнялся писаниями. В десять – гульба. А это уж как придётся.
Иногда он уходил раньше. В консерватории у него был контакт с билетёрами. За пять рублей его пропускали и он всегда сидел во втором амфитеатре у прохода. Контакт с Борисовичами. Не Рюриковичи иль Гедиминовичи, – совсем не княжеского рода были Борисовичи. И, кажется, даже не родственники. И ему также, несмотря на некую именную общность. Так он называл административный клан Большого Зала. Директор был, как и он, Ефим Борисович, заместитель его Марк Борисович, администратор Павел Борисович, а у входа Клара Борисовна. Борисовичи! И, разумеется, все не кривичи, не вятичи.
Однажды он пошёл днем на репетицию приехавшего дирижёра из Германии. Абендрот – в период Гитлера он жил у нас, в нашей стране. А нынче приехал в гости. Гастроли с Запада были редкими. Он давал один только концерт. Студентам консерватории, иным музыкантам и так разным пройдохам типа Ефима разрешено было присутствовать на его репетиции. Девятая симфония Бетховена. Абендрот дирижировал, временами прерываясь на какие-то замечания. Лишь один раз Ефим понял, что речь идет о призыве к немецкому духу. И действительно, они повторили совсем по-иному. Как это получается, Ефиму было не понять. Размышляя на эту тему и досадуя на свой недостаточно культурный уровень, он в гардеробе повстречал некую Веру, свою давнюю знакомую ещё по студенческим временам. Она тогда училась на филфаке в университете, а сейчас считалась писательницей. Считалась, так про себя сказал Ефим, потому что сам он ничего не читал и не слыхал даже о каких-либо её публикациях. Что тоже попенял своему уровню эрудиции. Тем не менее, он заговорил с филологиней об озадачившей его поправке Абендрота. Шли они домой пешком, благо она жила недалеко. У подъезда дома она предложила зайти на чашечку кофе. Жила она одна. С мужем развелась. А дочка была у бабушки. Ефим зашёл сзади, чтобы снять с неё пальто, и их долгий музыкальный разговор закончился тем, что помогая ей в борьбе с одеждой, он обнял и притянул её спиной к себе. Автоматически – поза призывала. Она не стала возражать и, развернувшись нему лицом, подтянула его голову к себе и поцеловала. Ефим не стал отмахиваться. Нацеловавшись, они всё же решили и кофейку попить. Она поставила чашечки на маленький столик перед тахтой и двинулась в сторону кухни. Ефим взял ее за руку и подтянул к себе. «А кофе на потом. Не возражаешь?» Она засмеялась. «А что ты называешь «до потом»?» «Сейчас посмотрим. И в восторге беспредельном в светлый мы войдё-ё-ём чертог». «Бетховен тебя сильно одолел». Это она уже сказала лёжа поперек тахты рядом с ним. Он приподнял свитер. «Помнёшь, порвёшь всё». «Так сними». «Ты торопишься?» «Хочу кофе. Пусть быстрее будет потом». «Дай хоть постелю. Ковёр на тахте колется». Кофе они пили нагими, по-видимому, чувствуя себя таитянами. Но разговоры при этом были вполне цивилизованными и интеллектуальными. От музыки они перешли к науке, литературе. Ефим пожаловался на необходимость писать диссертацию и раскололся, сказал, что, скрашивая занудство научного творчества, пишет параллельно какие-то рассказики. Вера уговорила его почитать ей. Вроде бы, мэтр она для него. Писательница всё ж.
Работа над диссертацией несколько приостановилась, но потом он вошел в обычный график: приходил к Вере около десяти, что и шло по рубрике «гульба». Чтение рассказов перемежались более понятными занятиями. Понятными и, может быть, более приятными. Для кого и зачем? Жизнь покажет. Во всяком случае, Вера оценила его рассказы парочкой дежурных комплиментов.
Встречи продолжались, отвлекая от диссертации. Понятно – приятное дело предпочтительнее не больно любимой необходимости. Повышение зарплаты, то есть деньги, для Ефима никогда не были выше естественного природного удовольствия.
С Верой он встречался всё реже и реже. Так получилось. Ну уж не диссертация тому была причиной. Однажды вечером она ему позвонила. «Фима. Говорю из метро Арбатского, рядом с тобой, из медпункта. Мне стало плохо. По-моему внематочная. Вызывать скорую?» Ефим пошёл, побежал к ней. Досада и полное неверие в это. Не верил – и всё. Не верил, вспоминая её поведение. Но она даёт ему понять: причина он.
Пришёл. На внематочную непохоже. Живот мягкий. Когда щупаешь, говорит, что болит. Да не так, как при внематочной. Брать на себя ответственность побоялся и увёз к себе в больницу на такси. Там тоже отвергли её диагноз. Гинекологи нашли кисту и сказали, что лучше оперировать. Но не срочно.
Вера не хотела откладывать операцию в долгий ящик и осталась для плановой операции. Но категорически настаивала, чтоб оперировал Ефим. «Я так хочу. Имею же я право требовать в сложившейся ситуации». «Вера, но пойми, в конце концов, это не этично: мы стараемся не оперировать своих близких». «Был ты мне близкий. Сейчас можешь. Внематочной нет, а то был бы близкий. Я настаиваю. Всё-таки ты должен искупить и доказать, что ты…» «Ничего не понимаю. Что искупить? Что доказать?» «Доказать, что, по крайней мере, ты мне друг. В конце концов, если б не я, твои рассказы…» «Причём тут мои рассказы, домашние безделки». «Ты почувствовал себя человеком после моей оценки». «Бред… Причём…» Ефим не выдержал напора и сдался. Операция была назначена и внесена в график ближайшего времени. Пока Ефим обходил её палату стороной. Накануне операции она сама его нашла и вызвала на очередной разговор.
«Фима, мне уже достаточно лет. У меня есть дочь. Больше я ни при какой погоде рожать не хочу. Живу я одна. Прошу тебя во время операции перевязать мне трубы. Хватит с меня беременностей и абортов». «Ты сошла с ума. А если ты снова выйдешь замуж?» «И в этом счастливом случае о ребёнке и речи быть не может». «Но я такие вещи не имею права делать. Это, в конце концов, уголовщина». «А ты всегда делаешь только то, что имеешь право? А меня оставить ты имел право?» «Нет, нет, нет! Нельзя. Есть вещи, которые нельзя – и всё. Обратись к гинекологам. Приведи им какие-то доводы и пусть этим занимаются специалисты». «Нельзя! А то, что твоей неожиданной сексуальной агрессией ты сорвал мне весьма перспективный роман, это можно. Ты сломал сук, на котором я, казалось мне, прочно сидела. Извини, пожалуйста»! «Я не знаю, что тебе ответить. Вообще-то, я такой же агрессор, как и Израиль, начавший шестидневную войну». – У Ефима появилась реальная возможность сменить направление разговора. – Кстати, мы тоже с тобой встречались не больше шести раз. – И не воспользовался. Не сумел продолжить неожиданно возникшую тему. – «Вера! Уволь, Вера, уволь. Давай закончим этот разговор». «Неужели ты будешь такой неблагодарной скотиной. Такой же, как и все. Человеческий стандарт. По твоим рассказам я была о тебе иного мнения». «Причём тут рассказы?» «Притом, что всё в тебе на поверку, стало быть, фальшь. И твои объятия, и твои рассказы. Оказалось, что настоящие человеческие движения души для тебя недоступны. Я думала о тебе, как о близком мне по духу человеке. Гуманист херов». Вера повернулась и пошла. Ефим смотрел ей вслед и то ли увидел, то ли домыслил в её фигуре, в её походке столько горя и печали, что бросился вслед за ней. «Вера! Ладно. Я это сделаю. Но ты знай, что я иду на преступление и очень не хотелось бы, чтоб этом знал хоть кто-нибудь, кроме меня и тебя». «О чём ты говоришь?! Родной мой! Всё же ты человек».
