– Ну, как, Иланочка?
– Выдержала-то, выдержала. А ты?
– Я готов беспрерывно оперировать при тебе, лишь бы мне говорила «ты».
– Всё ж это такой прекрасный спектакль – эта ваша слаженная работа. Вот это театр.
– А всё это стало возможным, потому что появились такие нитки, новая аппаратура. Личности не нужны – технология правит бал. Это не я – это цивилизация.
– Личности нужны. Мне нужна такая личность, как вы.
– Опять – вы. Ты, ты – хочу.
– Я привыкну. Всё будет. А?
– Вот и ты стала акать. И впрямь привыкаешь.
– Ведь не личности исчезают, а исчезает необходимость в них. И не только в медицине. В политике тоже. Ведь не нужен нам лидер в стране, а хороший грамотный чиновник, менеджер. Во Франции какой-нибудь Ширак или кто другой – значения не имеют. Надо, чтоб исчезла необходимость в личностях.
– Чего это, детка, тебя потянуло на такие политические обобщения?
– Пока вы там играли в кровавые игры, я позвонила родственникам Ашхен. И задумалась над национальными проблемами. Неохота пересказывать, но вот что пришло в голову. Откуда у нас так попёр национализм, называемый нынче патриотизмом. Ведь во власти сейчас много, слишком много стало народу. Может, не во власти, а в чиновничьем аппарате, что и создает власть. Ведь большинство малообразованных, да и вообще, в толпе их всегда большинство. Малообразованному легче понять, что ближе лежит. Национальное ему понятнее, чем общемировое. Над остальным надо думать. А думать надо хотеть и уметь. Он и хватает, что близко лежит. Как мелкий вор, шаромыжник. Вот и находят дорогу к храму – геростратову дорогу.
– Ты моя умница, любимая. Давай посмотрим твою Ашхен и поедем. Ты куда? Ко мне можешь?
– Я сказала, что останусь в больнице.
– Господи, счастье какое! До утра значит у меня.
– А вы чего-нибудь ели? А то я купила ещё днём. Думала до театра что-нибудь приготовить. Я совсем вас запустила.
– Спасибо, родненькая. Я поел. Всё в порядке…
– В порядке! А я на что? Я же люблю вас. Не хочу, чтоб вы были несчастным… Он не дал ей договорить – прервал поцелуем. Привычно и понятно.
– Когда кого-нибудь любишь, нельзя быть несчастным. Даже, если и без должного ответа.
– Должного! Нашёл слово.
– Вот и опять «на ты». Может, дождусь полноценного «ты»!
Дома они никуда не торопились. Спокойно легли в постель. Не бросались быстрей исполнить радостный урок. Они спокойно разговаривали, переживали вечернее приключение. Говорили мимоходом о личностях, о национализме, но главное было не это. Главное их ещё ждало. Всю эту мелочевку они вскоре отбросили, потому что ничего важнее и серьёзнее любви в мире живых нет.
* * *
Дина, в отличие от Фимы, была спортивна и, может, более современна в смысле лыж, тенниса, кофе, острой пищи, турпоходов. Интеллектуальная сторона жизни была у них, как говорится, адекватна. По выходным дням Дина порой ездила с их общими друзьями то на лыжные прогулки зимой, то летом уходила в походы по Подмосковью. Слава Богу, походы на байдарках их семью миновали. Один из сыновей тоже пошёл по маминому пути, радуясь загородным потехам, второй же предпочитал утехи городские.
Однажды Дина поехала на очередную лыжную прогулку. Ефим же отдавался плотским радостям в городе. Вечером Дины не было, хотя по всем прошлым её прогулкам, она должна бы быть дома. Сначала он считал, что Дина где-то со всей компанией отогревается. Но вскоре его стало одолевать беспокойство. Исходя из правил своей жизни, он думал не больно праведно о сегодняшнем досуге своей жены. Беспокойство носило раздражительный, негативный характер. Потом… «Потом» не успело – позвонили её друзья из загородной больницы. Дина, летя с горки, сломала палку и поранила живот её обломком. Её сейчас оперируют. С ранением кишки справляются, а вот разорванную артерию они пережали инструментами и просят помощи. Ефим позвонил своему товарищу, Геннадию Петровичу, тоже сосудистому хирургу, к тому же с машиной, и они ринулись на помощь…
Кому!? Хирургам? Дине?
Там уже заканчивали работу с кишкой. Разорванную убрали. Они подъехали, как раз когда надо было что-то делать с нарушенной артерией. Ефим Борисович с Геннадием Петровичем заехали в институт и захватили нитки, инструменты, протезы – всё, что может понадобиться при сосудистых ранениях. Геннадия сразу же позвали в операционную, а Ефим не решился. Да его бы и не пустили. Эта картина, эти действия не для близкого человека. Он-то знал, с чем там можно встретиться.
Геннадий вышел приблизительно через два часа. Ефим сидел в ординаторской и только дымил своей трубкой. Местные врачи пытались отвлечь его разговорами, и он что-то им отвечал, по-видимому, не всегда впопад. Разумеется, даже курьёзные непопадания при ответе у врачей улыбок не вызывали. Все всё понимали, и их пустая болтовня была порой и не всегда удачна – просто вынужденная, немного назойливая, а то и неуместная деликатность. В такой ситуации трудно бывает найти правильную линию поведения, особенно людям, доселе незнакомым.
«Фима… Что я тебе могу сказать? Мы всё сделали. Они убрали немного, не более метра кишки. Я наложил протез на подвздошную артерию. Дефект был сантиметра три. Понимаешь, всё это-то получилось… Но… Она потеряла много крови. Они восполнили, но кровь не сворачивается». «Что, Ген? ДВС?» «Ну. Они всю свою кровь использовали. Уже из ближайших больниц кровь привезли. У ней же четвёртая группа. Редкая». «Ген, у меня тоже четвёртая. Ребята! – это он к местным докторам, – у меня тоже четвёртая. У меня берите». «Фим, у тебя же гепатит был. У тебя нельзя». «Ты с ума сошёл! ДВС! Она умирает. Заражу, что ли? Спасать надо. Ге-ена! Спасать давай».
Местные врачи почесали затылки – по закону нельзя. Но какие законы, когда умирает человек. Тогда считали, что «тёплая» кровь – прямо от донора непосредственно больному может помочь при несвёртываемости крови.
Дина лежала на операционном столе. Ефима тоже хотели уложить рядом на каталке, но он отказался и сидел рядом, в кресле. Кровь у него из вены брали шприцами и через систему капельницы вливали Дине. В какой-то момент казалось, что эффект от его крови был. Время свёртываемости несколько стало снижаться. Её перевели в отдельную палату в реанимационном отделении. Ефиму, как доктору, разрешили быть с ней.
Он до утра от неё не отходил. Сидел рядом, то проверял дренажи, то с капельницей возился. Всё это могли делать сёстры, но ему хотелось приложить максимум своих усилий. Он прекрасно понимал ситуацию, но никак не хотел примириться с нарастающей неизбежностью. В результате тяжёлой травмы, большой кровопотери, шока развились необратимые изменения различных органов. Полиорганная недостаточность.
«Господи! Сколько красивых звучаний придумали в медицине… Красивые слова – слабое утешение. Совсем не утешение. В начале было слово – слова и в конце. Слово было у Бога, к нему и возвращается». – Эта малоосмысленная словесная окрошка крутилась у Ефима в мозгу, временами он что-то выбалтывал вслух, но от Дины не уходил. На следующий день приехала подруга Дины и хотела сменить Ефима. Предложила ему поехать отдохнуть, или, хотя бы здесь у заведующего отделением, что и так предлагал ему хозяин кабинета. Не больно куртуазно он отверг добрые предложения подруги. Разумеется, она не обиделась, видя его состояние. Ефим сказал: «Идите! Идите все. Перебьюсь. Я останусь с Диной до конца. Не видите что ли!?»
Дина, по-видимому, была без сознания. Во всяком случае, она была безучастна, ни на что не реагировала. Вполне возможно, но не обязательно. Ефим считал, что она без сознания. Он бормотал нечто вроде каких-то заклинаний: «Диночка, родненькая! Помоги же! Помоги мне. Ты должна выздороветь. Кто за мной, стариком, будет ухаживать? Я же старше тебя. Я эгоист – выздоравливай. Диночка! Я покормлю тебя. Сейчас зонд поставлю…»
Ну, какой зонд, Ефим Борисович! Уже не нужно ее кормить. Уже всё бесполезно. Ты же должен понимать…
Он понимал, потому и нёс всё это, будучи и сам в полубессознательном состоянии. То он целовал ей руки, лежавшие поверх одеяла, то бормотал что-то невразумительное, обращаясь к застывшей Дине, то что-то делал с дренажами… И вдруг Дина сказала: «Прекрати говорить пошлости». Он обернулся. Нет, это сквозь сознание. Это не осмысленно. Очень даже осмысленно, хоть и не осознано. Он проверил рефлексы. Нет – кома. Какой-то мистический прорыв сознания.
Больше она уже ничего не говорила. Не дождались. Это были её последние слова.
Кого винить? Кого, кому?.. Да, прежде всего себя. Это ж всегда легче. Себя обвинять красиво и легко. А все при этом благородно объясняют и обеляют берущего на себя тяжести укоров и упреков. Долго ещё Ефим Борисович каялся и маялся, пока не оклемавшись, вновь подался к прежней жизни.
