Егор пытался взять Алю за руку – сестра выдергивала свою руку и шипела: «Не трогай меня…»
А Маша теребила меня и просила дать Але «какую-то таблетку для настроения».
Я уже поняла, что происходит, хотя подобную женскую истерику видела впервые в своей жизни.
Мне было нестерпимо стыдно перед Машей, которой уже исполнилось шесть лет, и перед маленьким мужчиной Егором, которому через месяц должно было исполниться девять. Они уже все запоминали…
Аля уселась на переднее сиденье рядом с отцом, продолжая всхлипывать.
А я боялась даже взглянуть на мужа. За все годы нашей жизни с ним я плакала в лучшем случае два-три раза…
Андрей медленно, делая паузы между словами, обратился к старшей дочери:
– Даже если предположить, что я был не прав в форме подачи материала, ты не можешь себе позволять подобные истерики. Ты понимаешь, что таким своим поведением унижаешь не только нас, но прежде всего себя?..
– Ну пап… – тут же ответила Алевтина. Было такое ощущение, что она ждала, когда отец начнет с ней объясняться.
– Ты о детях подумала? Они же испугались! Ты рыдала так, как будто кто-то умер…
– А что ты…
– Аля! Если ты немедленно не возьмешь себя в руки и не успокоишься, я высажу тебя из машины. Я не намерен любоваться твоей истерикой. Ты на пустом месте устроила сцену…
– Я?! Это ты наорал на меня при всех, выставил идиоткой…
– Аль… Это сейчас плохо закончится. Я не орал «при всех», а отвечал лично тебе на звонки по телефону. Ты хоть бы младших брата и сестру постеснялась… Они ведь все видели и слышали… И потом, Аль, нам всем надо поберечь Катю. Ей сейчас совсем нельзя нервничать. Мы ждем ребенка…
И вдруг – никаких слез, абсолютно ясные глаза, улыбка и:
– Ой, а почему вы мне раньше не сказали?..
Я обалдела: мгновение – и все… Человек вменяем, и ничто не напоминает о рыданиях. Ну, только если красные глаза и распухший нос.
Какое-то время мы ехали в тишине. Потом Андрей включил радио.
Воздуха внутри меня стало как-то побольше. Мне было так стыдно… Во мне все горело. Перед глазами еще стояли встревоженные лица наших родственников, которые застали эту сцену со слезами Али. Я сомневалась, правильно ли сделала, никому не объяснив, что происходит, ведь очевидно, что все, кто не был внутри нашей ситуации, сочувствовали Але, жалели Андрея, который «разрывается между детьми от второго брака и дочерью», и корили меня… Разве допустила бы родная мать публичную истерику дочери?!.
И у Егора, и у Маши случались детские истерики на почве «Хочу! Купи!» Трехлетний Егор однажды лежал в луже зимней грязи посреди магазина… Я, помню, наклонилась к нему, орущему, и так, чтобы никто не слышал, сказала: «Успокоишься, встанешь и выйдешь. Я жду тебя на улице». Повернулась и ушла. О, под каким градом взглядов я – жена мэра – выходила из магазина… Чего мне стоило оставить сына в таком состоянии, знаю только я. Но я была глубоко убеждена: это единственный способ прекратить подобные выходки один раз и навсегда. И оказалась права.
А четырехлетняя Маша устраивала мне каждый вечер концерты по поводу и без. Ее главной задачей было дождаться возвращения с работы папы. Как только отец переступал порог квартиры, Маша превращалась в нечто. Но все имеет предел. И мое терпение тоже. Тем более что в тот вечер дочь впервые в жизни закатила настоящую истерику. Со слезами, с криками, переходящими в визг. Маша должна была выпить обязательную ежевечернюю чашку кефира. Когда полились слезы и я увидела, что дочь «в ударе», я закрыла дверь на кухню, запретив Егору и Андрею даже подходить к нам, и жестко, но без крика, не обращая внимания на Марусины «страдания», сказала ей:
– Если ты сейчас же не успокоишься, я вылью этот кефир тебе за шиворот!
Я сразу почувствовала, что Маша испугалась, но через мгновение с новыми силами заголосила:
– Не буду! Ненавижу кефир! Он гадкий! Папа-а-а-а! Скажи ей…
Я взяла в руки чашку и… вылила кефир дочери на голову…
Давно где-то читала, что любую озвученную угрозу о наказании ребенку надо доводить до конца. Вот я и довела…
Маша сразу замолчала. Вытаращила на меня глаза и, еще всхлипывая, прошептала:
– Мам! Теперь же меня мыть придется, а вещи стирать…
– Ничего страшного, Марусь, справимся… Иди в ванную… А я пока здесь все уберу.
Моя маленькая девочка уходила из кухни, вытирая с лица потеки кефира, абсолютно молча и стараясь, чтобы папа и Егор не увидели то, что произошло между нами.
А перед сном я сказала дочери:
– Я очень прошу тебя простить меня. Но пойми: истерика – это так стыдно… Ты должна быть леди, а вела себя как баба… Чувствуешь разницу?
– Да, мамочка, и ты меня прости.
С тех пор и по сей день я никогда не сталкивалась с истериками у младшей дочери. Правда, тогда в вечернюю жизнь нашей семьи мы внесли коррективы: папа, приходя с работы, не спускал Машу с рук, разговаривая с ней, обнимая и приласкивая.
Я ехала в машине, сидя за Алей, смотрела на ее затылок, на котором болтался вечный рыжий хвостик, и думала… Думала о том, что даже не представляю, где, в чем корни такой вседозволенности, такого нежелания и неумения контролировать себя, быть выдержанной и достойной… Я не знала, как росла эта рыжеволосая девочка. Не понимала, как ей помочь…
Вспоминала все случаи своих публичных слез…
Вот, помню, когда у меня на глазах моего щенка задавила машина, – плакала. Нет, рыдала.
Помню свои слезы при людях еще в родильном зале сразу после рождения и Егора, и Маши…
На похоронах дедушки… Уже когда гроб в могилу опустили, расплакалась…
Вот еще: однажды зимой шла по улице Прионежска, катила перед собой коляску, в которой спала годовалая Маша, вела за руку трехлетнего Егора и плакала, не стесняясь.
Я вышла тогда после очередного общения с чиновниками соцслужбы, где оформляла положенные мне на детей выплаты и где надо мной откровенно издевались, подхихикивая: «А теперь принесите нам справку про то, сколько заработал ваш муж за прошлый год… Он стоял на учете на бирже труда? Ну, принесите нам справку оттуда… Ну и что, что у вас двое маленьких детей? Есть распоряжение губернатора, и мы не можем отступить от буквы закона… Нет, мы не можем вам навстречу пойти. Если бы ваш муж, будучи мэром, шел навстречу всему городу, вы бы сейчас здесь не стояли…» Да… А я стояла, унижалась и пыталась добиться хоть каких-то выплат, потому что нам элементарно не на что было жить. Я не могла бесконечно скрывать от Андрея, который как семижильный вкалывал в Москве, что нам не хватает денег на лекарства для Маши… Я помню, как, выслушав эту отповедь от чиновницы соцслужбы, произнесла:
– Неужели в вас совсем не осталось ничего человеческого? – и расплакалась.
Ох, как они все забегали… Жена Сандакова плакала… Они совали мне в руки стакан с водой, причитая что-то про «ну что вы, зачем вы, сейчас мы все оформим, ну мы же понимаем – двое маленьких детей, муж судимый, не зарабатывает…»
Услышав последние слова, я моментально взяла себя в руки.
Успокоилась. И, конечно, еще дрожащим голосом, но сказала:
– Спасибо. За воду. И простите за минутную слабость. Завтра же все справки будут на вашем столе.
Я вышла из кабинета в абсолютной тишине, спустилась вниз, уложила Машу в коляску, застегнула куртку Егора и просто выпала из этого смрада на свежий воздух. Вот там-то и дала волю эмоциям. Но еще не дойдя до дома, привела себя в чувство. На морозе это было сделать несложно…
…Когда мы вышли из машины у аквапарка, я подошла к Але и тихо, но очень внятно произнесла:
– Еще раз закатишь такую истерику – я буду лечить тебя у психиатра. В принудительном порядке. Ты меня знаешь: я не шучу. И лечить тебя буду прежде всего ради твоих детей – внуков моего мужа.
Долгое время потом не было даже намека на слезы Алевтины. По крайней мере, в нашем присутствии.
Летом, как обычно в июне, мы поехали в Ялту. Конечно, Аля приехала к нам.
Какое это было замечательное время!
Я носила под сердцем долгожданного Ивана, рядом были мои чудесные и такие любимые детки. Полное ощущение счастья! Сколько же мы смеялись…
Именно со времен той поездки у нас есть любимая шутка: «Катя! Это не люди, это мы…»
А дело было так. Вечером мы возвращались из ресторанчика, расположенного на территории ближайшего к нашему дому санатория. Черная крымская ночь, звезды и огромная луна. Шли, все вместе держась за руки. Перед нами бежала наша такса. Мы старались не бояться. Когда вышли с территории санатория, стало совсем темно и жутко. Мы с Алей разговаривали с Машей и Егором, уговаривая их и, конечно, себя, что бояться нечего, а идти совсем недалеко:
– Посмотрите, перед нами люди идут, давайте их догоним… – предложила я.
Действительно, прямо перед нами виднелись силуэты людей. Меня несколько нервировало то, что наш боевой пес не лает на этих прохожих. Но ведь ему тоже страшно… И вот так же, как шли, держась за руки, мы побежали, догоняя этих людей. И вдруг Алька сдавленным голосом говорит мне:
