«Придется заказывать дубликат… Все равно ехать, оформлять заявку… – она чувствует утренний прилив бодрости. Как в юности, когда выходила на крыльцо. Ели, стоящие у кромки леса, упруго топорщатся ветвями. – Хорошо, что приехала… Очень хорошо… Кофе? Нет, выпью в городе», – к машине она идет, улыбаясь: не город, а райцентровская дыра… Уже открыв дверцу, вдруг вспоминает: забыла запереть дом. Но лень возвращаться. Заводит машину, разворачивается под соснами, едет не оглядываясь. «Ну какие здесь воры…» Ворам, которые позарятся на всю эту рухлядь, следовало бы приплатить…
Нина, Ниночка! Я знаю, мы с тобой – одно целое! – слова, вырванные из контекста, кажутся особенно беспомощными.
Время от времени отец зачитывал вслух. Спускался с чердака: сядь, послушай, вот написал кусочек, надо проверить интонацию. Спрашивал: ну, как на твой вкус? Мать всегда восхищалась: замечательно, все как в жизни!
«Меня не спрашивал… – Она сворачивает на асфальтовую дорогу. – А если бы спросил? И в какой это жизни нормальные люди так разговаривают?» Во рту неприятно горчит.
Она притормаживает у магазина на горке.
Свет, бликующий на асфальте, слепит глаза. Слепые глаза видят пыльный проселок, по которому движется грузовик. В кузове покачиваются бидоны – сейчас их начнут разгружать…
В юности ходила сюда за молоком. В те годы молоко продавалось по записи: в начале месяца подавали заявки, заносили в конторскую книгу. Покупатели сходились заранее: неизвестно, когда привезут. Разбредались, усаживались в тени. Чтобы не сбить очередь, ставили пустые бидончики. Завидев молочную машину, сбегались, занимали места. Очередь принимала форму шмелиного роя. Водитель выходил из кабины, откидывал борт. Рой гудел терпеливо. Если кто-то опаздывал, его место караулил бидон…
Она поднимается по ступеням. С опаской, будто переходит воображаемую границу, вступает в пространство памяти. Там остались деревянные полки: крупы, макароны, брикетные супы, портвейн Солнцедар. Отрава отравой, при чем здесь солнце?..
Открывает дверь.
Магазин как магазин. Теперь такие везде, в каждом чертовом пригороде. Отделы: гастроном, хлебный, молочный. Вода представлена пятью-шестью наименованиями.
Она замирает у прилавка, пытаясь вообразить: тех, стоявших в той очереди. Если бы им сказали: настанет время, когда здесь будут продавать воду. Наверняка забросали бы камнями… Или пустыми бидонами…
– «Аква Минерале с газом».
– Вам похолоднее? – продавщица кивает на холодильник. Бутылки: разноцветные, рядами. Кока-кола, чай, пиво, квас.
– Нет, – она качает головой.
Из-под крышки бьет пенная струя.
Женщина с ребенком на руках оборачивается. Не то чтобы осуждает. Просто реагирует.
«Ну почему? Почему они не могут держать свои реакции при себе?»
Мы с тобой – одно целое! Наша общая жизнь…
«Не общая, а моя. Которая никого не касается…» – пьет, высоко задирая бутылку, будто трубач, дующий в трубу. Выдувает дивную мелодию своего недалекого будущего, которую никто из местных не услышит. Когда будущее обратится в настоящее, она будет далеко.
Краем глаза замечает: ребенок – смотрит внимательно, шевелит губами, словно подпевает беззвучной песне. Она закручивает крышку. Коротким, решительным жестом. Будь он постарше, наверняка бы понял. Тетенька хочет сказать: это – моя вода.
Младенец ударяется в плач. Направляясь к двери, она чувствует себя виноватой. Хотя, если разобраться, при чем здесь она? Ребенка мучает жажда – за этим должна следить его мать. Мать, а не чужая женщина.
Женщина. Ее мать любила это слово. Морщится. «Мне никогда не нравилось». Даже в юности, когда оно должно казаться загадочным.
Забираясь в жаркую машину, вспоминает милое лицо, скромное ситцевое платье: старенькое, для работы в огороде. Думает: та женщина не назвала бы себя женщиной – хозяйка, мать, жена…
Казалось бы, раннее утро, но в салоне уже не продохнуть. Она включает кондиционер. «Жара. И это дурацкое марево. Все-таки что-то странное с погодой… —
* * *
Клочки с номерами телефонов он разложил на обеденном столе. В два столбика, соблюдая строгий порядок: справа напечатанные, слева – написанные от руки. Первые казались безликими. Тех, кто скрывался за ровными компьютерными буквами, невозможно вообразить. Прижав их ладонью, чтобы не нарушить порядок, отодвигает в сторону.
Безотчетно повторяя жест отца, потирает руки, прежде чем погрузиться в изучение корявых букв и цифр. Именно это свойство кажется особенно обнадеживающим: их вывели неловкие пальцы. Значит, привычные к физическому труду.
Мужской голос, ответивший на вызов, выслушал сбивчивое объяснение и, помедлив, дал ответ: на этой неделе все заняты на другом объекте. «Не решите до субботы, звоните. Кого-нибудь пришлю».
Жалкое желание: отложить до субботы – шевельнулось, но улеглось.
Второй голос оказался женским. Она обещала передать бригадиру. Сказала: перезвонит в течение часа.
На третий звонок никто не отозвался.
В распоряжении четвертого только водопроводчики. «Читали объявление? Там же ясно, черным по белому». – Он хотел извиниться, но раздраженный басок дал отбой.
Пятый, надолго задумавшись, так что пришлось окликать: алло! алло! Вы слушаете? – ответил, что работы по горло, лето, слишком малый объем, чтобы браться.
Шестой оказался тем же женским голосом, который обещал передать его просьбу бригадиру. Он сверил номера телефонов и признал свою оплошность: «Простите… Но там, на столбе, два ваших объявления. Вот я и…» Во всяком случае, она подтвердила прежнее обещание: ждите, перезвонит.
Он засек время и принял решение: сделать перерыв.
Прислушался, но ничего не расслышал: родители молчали. Он кивнул удовлетворенно: еще бы. На его месте даже они не добились бы большего. Всё, от него зависящее, сделано. Теперь надо дождаться обещанного звонка.
«А если не дождусь? Если вообще не позвонят?.. И что тогда? – снова подступала паника. – Как – что? Звонить и звонить последовательно, по всем оторванным номерам. Рано или поздно кто-нибудь обязательно откликнется. Согласится. Придет… Главное, добросовестность и методичность. Торопиться некуда. Они же не торопились. Жили так, словно им отведена целая вечность: копать, таскать, полоть…»
Телефонный звонок раздался раньше, чем он – уже в третий раз – проверил время. Голос, говоривший с едва уловимым акцентом (кажется, все-таки белорусским), назвался бригадиром. Выслушав, спросил адрес.
– Сосновая улица, дом шестнадцать, – он представил себе карту: – Знаете магазин на горке? Если от него, надо свернуть по Еловой, там – до леса, дальше – направо и до конца. У меня самый последний участок…
Хотелось объяснить подробнее, сказать: Сосновая – легко запомнить. По аналогии с названием райцентра. От магазина совсем недалеко, неторопливым шагом минут пятнадцать, – но голос не дослушал:
– Понял. Завтра в одиннадцать. Кто-нибудь будьте дома, – и отключился.
Он сел на скамейку, смиряя радостное волнение. «Сделал. Справился. Этот бригадир – человек…»
Оперся ладонями о колени: «Почитать или пообедать?..» Давило голову. Этим летом как-то особенно часто. Снова всплывали старухи: сперва та, что советовала обратиться к водопроводчику, – в руке она держала шланг. За ней другие, базарные, – расположившись за дощатым прилавком, стояли над плодами своих трудов. Стараясь отрешиться от давящей боли, он всматривался в лица, но снова видел овощи: старуха-огурец, старуха-картофелина, старуха-кабачок…
Поднялся и обошел дом.
За дощатым туалетом виднелась компостная яма: сорняки и палые листья, слоями, вперемешку с дерьмом. Лет через пять вонючее месиво сгнивает – превращается в подкормку, которую можно раскладывать по грядкам. Огурцы, картошка, кабачки, патиссоны… Помидоры, укроп, петрушка. Говорили: из земли – на стол. С осени закладывали в ямы: слой картошки, слой песка, снова слой картошки. Клубни, долежавшие до лета, припахивали гнильцой. Сперва доесть старое – незыблемый принцип. За это время новое успевало подгнить. Последние закатки доедали в августе. В это время начинался круговорот банок: полные – с дачи, пустые – на дачу. Огурцы, компоты, варенье… Движение – из года в год по одному и тому же кругу, как лошади в шорах.
Глядя на компостную яму, буйно поросшую сорняками, думал: «Это мне так кажется. А им – нет. Мои родители не тосковали и не печалились. Герои, не хуже самохваловских метростроевцев – мускулистых людей какой-то особой породы, готовых бросить вызов природным недрам. Чудотворцы своего участка земли…
Говорили: разбить сад и огород. Растения, посаженные их руками, не зависели ни от века, ни от общественного строя. Росли, плодоносили, цвели. И все-таки он не мог отрешиться от странного чувства: не сад, а натюрморт. Островок мертвой природы, искусственная реальность, прирученная, но так и не ожившая. Может быть, они тоже это чувствовали? Копали, пололи, прищипывали клубничные усики, гордились своими свершениями, но никогда не радовались: он не помнит улыбок на их губах.
