В пятницу предупредила: вернусь не раньше среды, заодно и отдохну.
Пожал плечами: отдых в Ленинградской области – не его стихия. Скорее, возвращение к истокам, к прошлому. Которого он не то чтобы стыдится – просто стер из памяти. Как крошки со стола. Когда брала на работу, спросила: «А где ваши родители?» Назвал областной городок: где-то в направлении Ладоги. «И чем они занимаются?» – «Не знаю. Живут», – равнодушно, как о кошках или кроликах.
А может, она несправедлива? Кто знает, чем этот мальчик интересуется? Политикой? Ну какая теперь политика… Или, например, оккультизмом? Многие увлекаются, вертят столы, вызывают души предков…
Нина, Ниночка! У нас – общее прошлое. Значит, и настоящее, и будущее… – резко, рывком поворачивает руль. Проскакивает перед носом у встречной машины.
– А вот это хрен! Я. Вам. Не нанялась! – громко, будто они должны услышать – ее клиенты, чьи вкусы она чувствует нутром и презирает в себе.
«В сущности, это и есть мой талант: знать, что им понравится. Потому что – в глубине души – мне тоже нравится это: чуть более пестрое, чуть-чуть более яркое. Невозможно объяснить словами… С этим надо вырасти, видеть с самого детства: вязаные салфетки, кривые рамочки, стены, оклеенные цветочными обоями – подлинник советской жизни, от которого не избавиться, сколько ни пытайся взглянуть глазами их дизайнеров…
Покупатели, чьи руки ощупывают ткани, которые она выбрала, – что они вообще знают про индивидуальность! Индивидуальность – это ее борьба: девочки из интеллигентной семьи, чьи родители всерьез полагали, будто они – особенные.
Наша дочь – очень современная девушка, выбрала торговлю, – всю жизнь она слышит голос матери, видит презрительную усмешку.
Сколько раз думала: вот родилась бы в простой семье. Представляла себе соседку, женщину в ситцевом платье, которая однажды назвала ее доченькой. Они бы просто гордились: еще бы! В сравнении с ними доченька, которую они просто любят, поднялась на ступеньку выше, получила прекрасное образование, открыла свое дело, стала успешным предпринимателем…
Машина движется по лесной дороге, соединяющей Сосново с дачным поселком. Ей уже неловко за эту вспышку, чуть не обернувшуюся аварией.
«И чего я на него напустилась? – она улыбается своему заместителю. – Парень как парень. Работящий, добросовестный. Если и врет – по мелочам. А с другой стороны – одергивает себя, – кто теперь не врет?»
Последнее время расплодились варварские типажи. Черепа как у неандертальцев. «Вот-вот… – она кивает. – Будто время движется вспять». По сравнению с ними, ее заместитель – воплощение таланта и ума.
Среди елей и сосен мелькают цементные надгробья, расцвеченные искусственными венками: кладбище, разбитое на краю леса. Напротив, на другой стороне дороги, – бревенчатая церковь, раньше ее не было. Тоже местные умельцы… Она объезжает машины, припаркованные у обочины, – около кладбищ всегда полно дорогих. Такое впечатление, будто умирают исключительно бедные, а богатые их навещают, приезжают на роскошных машинах…
В боковом зеркале вспыхивают анилиновые цветы. Она отворачивается, пытаясь подавить в себе чувство вины, но оно никуда не исчезает. Наоборот: ей хочется выйти, воспользоваться случаем, чтобы как будто навестить. Странно, но их присутствие она чувствует на любом кладбище, кроме Южного, где они похоронены… Она жмет на газ. Ей не за что себя винить. Родительские могилы прибраны. В прошлом году обновила ограду, кресты, надгробья – две гранитных плиты.
На подъезде к ДЭКу стоят мусорные контейнеры. За ними цементная стена, огораживающая территорию помойки. На стене объявление:
АНТИКВАР.
ПОКУПАЮ ДОРОГО: МЕБЕЛЬ, ПРЕДМЕТЫ БЫТА, РАМЫ ДЛЯ КАРТИН В ЛЮБОМ СОСТОЯНИИ.
ВЫЗОВ ОЦЕНЩИКА БЕСПЛАТНО.
Она съезжает на обочину. Порывшись в бардачке, нашаривает блокнот и ручку. Ей не нужны эти деньги. Надо просто отдать. В хорошие руки. Не выбросить. Расстаться по-хорошему… Конечно, чистое суеверие, но, может быть, тогда и у нее все сложится…
Прежде чем тронуться с места, оглядывает штабеля досок, лежащих за оградой: раньше на этом месте был кинотеатр, теперь – строительный магазин. На мгновение нырнув в прошлое, вспоминает шорох кинопроектора, острый луч, в котором висят частички пыли. На белом экране, словно рождаясь от этого луча, вырастают высокие агавы, меж которыми, победив царапины и помехи старой пленки, скачет Чингачгук Большой Змей.
Она сворачивает на Еловую. Теперь только прямо, до самого леса. Чингачгук скачет назад, уходя в глубины памяти… Перед последним поворотом она тормозит и выходит из машины. Хочется пройтись. Просто так, без цели. Сперва по лесной дороге, ведущей к линии Маннергейма, потом, не доходя до болота, свернуть. Почувствовать мох, упругий, пружинящий под ногами. Увидеть островки вереска – сиреневатые пятна на темно-зеленом фоне, стволы корабельных сосен, которым никогда не стать кораблями…
«Еще неизвестно, когда снова сюда приеду…» – будто не старый киношный индеец, а она сама вот-вот поскачет за солнцем, уходящим на запад, за линию горизонта. Надо торопиться, чтобы ночь не застала в прериях.
Даже про себя ей не хочется говорить: никогда… —
* * *
Он идет по лесной дороге. В небе – слишком высоко, чтобы расслышать шум мотора, – рисуется реактивный след.
Остановившись под деревом, пытается представить себе мир глазами летчиков: дома, времянки, сараи… Когда высота набрана, всё становится игрушечным: не дома – домики. Не машины – модели машинок. Дороги, похожие на муравьиные тропки, по которым ползают маленькие люди. «А если из космоса?..» Закрыв глаза, представляет себе карту Ленинградской области: ветки железных дорог, они начинаются в центре Петербурга, тянутся в разные стороны. На взгляд пришельцев, это похоже на куст. «Хотя, – он идет дальше, внимательно глядя под ноги, словно боится споткнуться, – может быть, на их планете вовсе нет кустов. Только трава и деревья…»
Все остальное – лес: километры бессмысленного пространства, темного и непроходимого.
Дорога сворачивает к линии Маннергейма. В этой местности – единственный осмысленный маршрут. Дальше только болото.
Острый наконечник стрелы, нарисованной самолетом, уходит за пределы видимости. Белый след, разрезающий небо, расползается под жаркими лучами. Когда-то здесь шли бои. За семьдесят лет окопы заросли и обвалились. Кости ушли в землю: и наши, и финские. Остались только камни: валуны, выложенные в линии. Они похожи на гигантские челюсти. Земля – богиня-мать, пожирающая приметы человеческой истории. Рано или поздно ее каменные зубы перемелют всё… Он вспоминает вчерашнюю летучку, возвращается к словам капитана: каждый организм старается увеличить число своих генов в последующих поколениях. Что человек, что дерево – никакой разницы. Он оглядывает стволы, поросшие мхом. В юности думал: я умру, а этот лес останется. Казалось, деревья будут стоять вечно. Дойдя до просеки, замедляет шаги. Лет пять назад этой просеки не было. «Что ни год, здесь всё становится неузнаваемым – после каждой зимы».
В родительское время лес почитался неприкосновенной территорией: за вырубку полагался солидный штраф. Конечно, рубили – как без этого, если всё строилось из древесины. Но все-таки тайно, с оглядкой. Иногда, когда случалось выйти ночью, слышал стук топора.
Садится на пень, вытягивает ноги. «Теперь не церемонятся. Куда ни глянь – свежие пни. Уж это точно не дачники. Тут нужна техника: специальные пилы, тракторы, грузовики…»
Где-то читал: прежде чем упасть, дерево замирает, будто в его памяти проносится целая жизнь, год за годом – по числу годовых колец. И только потом – шум и трепет ветвей, яростный удар о землю… Вздыбленный комель…
Оглядывается, пытаясь расслышать надсадное гудение, истошный скрежет, вспарывающий древесину… Вокруг стоит тишина. Абсолютная, ни единого звука. Неудивительно: сосны вырубают зимой. Зимой он никогда не приезжает. В его памяти здесь царит вечное лето.
«Бригадир обещал. Придет, починит… – мысль перескакивает на самое насущное, будто стоны деревьев, которые нельзя расслышать, как-то соотносятся с тревогой последних дней. – И всё пойдет по-прежнему… Ни чужих телефонных голосов, ни замко́в, ни хвостиков объявлений».
Встает, отряхивает брюки. Вдыхает глубоко и почти свободно. Положа руку на сердце, ему нет дела до поваленных деревьев. На их месте вырастут новые. Об этом позаботится природа… Что-что, а это она умеет – заботиться о себе. Еще пара лет, и пни станут трухлявыми. Потом рассыплются, уйдут в землю – под этот мох, который сомкнется над их головами как озерная ряска, как стоячее болото. Двинулся дальше, мысленно проглядывая отпечатанные страницы. Если верить капитану, процесс эволюции устроен так: каждый организм заинтересован в спасении своего родственника – носителя его генов. Степень заинтересованности зависит от близости родства. Самая близкая связь – родители и дети: коэффициент родства 1/2. «Это-то понятно, – обойдя свежий пень, он вышел на тропинку. – Спасать надо своих. Но дальше?..» Ссылаясь на расчеты – их автор не приводит, – капитан утверждал, что аналогичная зависимость существует между родными братьями или сестрой и братом. Кто-то из членов команды спросил: означает ли это, что в форс-мажорных обстоятельствах особи совершенно безразлично, кого спасать: сына или брата?
