– Не надо его жалеть, – сказала бабуля, – и не звони мне больше. Приедешь домой, тогда позвонишь. – Бабуля дала отбой.
Вика не стала перезванивать. Знала, что бесполезно – бабуля не ответит.
Вика лежала с закрытыми глазами. Мысли – о себе, бабуле, Давиде и об этом Захарове – не давали покоя. Ей снова стало тяжело. Голова была мутная, дурная, а на душе – тянущее, ноющее беспокойство. Впервые за долгое время она осталась наедине с собой – телевизор в номере работал с перебоями, она поняла это еще утром, пощелкав несколько раз все каналы, книга не увлекала, делать было совершенно нечего. Откровенничать с друзьями Вика никогда себе не позволяла, считая это излишним обременением, причем обоюдным. Близких подруг у нее не было, возможно, именно по этой причине – Вику коробило от признаний, откровений, внезапных слез, бесконечных обсуждений. Ей было неинтересно! Чужая жизнь и чужие проблемы ее не волновали. Вика не умела сострадать, сопереживать, успокаивать и уговаривать. Вот бабуля ее прекрасно понимала. Сама была такой же, не подпускала к себе слишком близко, держала на расстоянии вытянутой руки. «Не подпустишь, не получишь под дых», – говорила бабуля.
Маме звонить уж тем более было бессмысленно – она непременно начнет нервничать, требовать, чтобы дочь немедленно вернулась, и даже не дослушает до конца. Мама считала, что у Вики не может быть проблем в принципе. И уж тем более поводов для уныния или хандры. И даже поездку к дедушке на кладбище мама расценила как блажь, которую дочь могла себе позволить. Мама обязательно бы завела свою любимую песню, что Вика, мол, должна выйти замуж, жить нормальной жизнью, как все. Но что значит «нормальная жизнь», Вика не понимала. Потом мама обязательно начала бы спрашивать про бабулю, и разговор закончился бы скандалом.
Сейчас Вике очень не хватало Давида и Наташи. Ей нужны были рядом люди, такие, как они – заботливая Наташа и уверенный, сильный Давид.
Вика хотела поговорить с бабулей, как разговаривала иногда – откровенно и просто, когда та позволяла ей такое. Позволяла, но очень редко, приучая внучку к сдержанности. «Не расплескивайся», – твердила она ей с раннего детства.
Наверное, бабуля и была единственной подругой, которой можно было довериться, – мудрой, рассудительной, справедливой. Но оказалось, что и у бабули были свои секреты, своя жизнь, свои скелеты в шкафу, и она очень не хотела открывать этот шкаф, чтобы кости не посыпались из него, как плохо уложенное на полку белье.
Не выдержав одиночества в четырех стенах, Вика встала и вышла из номера. Она хотела проветриться, утомить себя прогулкой и свежим воздухом. И не думать ни о чем. Чтобы мысли не крутились, как домашний хомячок в клетке, в ярком колесике, в безумном беге на одном месте. Это ощущение – оглушающая пустота в голове, приятная и увлекающая, – появилось только сегодня, на берегу реки. И чем дальше они отдалялись от реки, тем быстрее возвращались мысли, набирая скорость, как машина, пока на трассе, на ровной дороге, не понеслись в привычном ритме.
Вика вышла из отеля, с надеждой посмотрев на стоянку, – Давида на привычном месте не было. Она пошла по набережной, не переставая удивляться причудливому пейзажу и внутреннему устройству города. Вдалеке виднелись горы, роскошные, манящие, которые вдруг уступали равнинным прогалинам, выгоревшим, пустым и жалким. Здесь текла река с островками суши, хаотично выглядывавшими из-под воды. Река наверняка была мелкой, но на другой берег был перекинут огромный каменный, явно старый мост, правая сторона которого была украшена замками. Эту традицию, неведомо откуда и когда появившуюся, донесло и сюда. Вика ухмыльнулась – неужели брак может спасти какой-то замок, даже амбарный, закрытый на два поворота ключа? Неужели в это кто-то верит? И молодожены настолько наивны, чтобы приходить сюда, с друзьями и свидетелями, находить место для своего замка, вешать его и выбрасывать ключ в воду, чтобы никакая разлучница не смогла его украсть и разрушить любовь? Ей вдруг захотелось заплакать, как в детстве, когда не находилось ответов на вопросы, когда взрослые вели себя непонятно, когда обида, детская, самая больная и тяжелая, самая памятная, но при этом легко забываемая, заполняла живот. Не сердце, не голову, а именно живот.
Вика не знала, куда идти дальше, но возвращаться в гостиницу ей очень не хотелось. На дороге стояло кафе, судя по пластмассовым стульям и не очень свежим скатертям на столах, дешевое. Она захотела пить и решила зайти. Села за угловой столик, спиной к остальным гостям, чтобы не видеть людей, избавить себя от невольной привычки рассматривать чужие лица и слушать чужие разговоры. Официант принес меню.
– Можно кофе и воду? – попросила Вика.
– Можно, – улыбнулся тот смущенно и аккуратно записал заказ в блокнотик.
Кофе был на удивление вкусным, с корицей. Вика сидела и слушала музыку. Она уже успела заметить, что на крошечной сцене стоял стул и лежала гитара. Теперь же на гитаре играл мужчина. И, надо признать, очень неплохо играл. Вика не знала, что это за мелодия, что-то удивительно знакомое. И вдруг гитарист запел. У него был мягкий, даже нежный голос, который показался ей очень знакомым. Таким же знакомым, как и песня, которую он пел. «Битлз»? Пол Маккартни?
Вика повернулась, чтобы рассмотреть музыканта. Это был Давид, хотя она и не поверила своим глазам. Да, именно Давид играл на гитаре и пел. Вика хотела его окликнуть, скорее от неожиданности, но сдержалась. Когда он допел, она похлопала – Давид поднял от гитары голову, чтобы увидеть, от кого дождался аплодисментов. Он кивнул и улыбнулся Вике. Потом спел еще песню, нежную и лиричную. И Вика опять не смогла угадать источник, хотя тысячу раз слышала этот мотив. Видимо, дело было в том, что Давид играл с вариациями, оставляя лишь намек на главную тему. Потом он аккуратно примостил гитару на стул и подсел к Вике.
– Что вы тут делаете? – спросила она.
– Пою, – ответил Давид.
– Это ваша работа?
– Нет, просто для души. Людям нравится, мне тоже, – пожал он плечами.
– А Наташа?
– Дома. Нет, она никогда не приходит меня слушать. Считает, что это так, ребячество. Дурака валяю. Все из детства никак не выйду. Наверное, она права.
– У вас очень красивый голос. Мне понравилось, как вы играете.
– Это хорошо. Я рад. А что ты тут делаешь?
– Не знаю. Не смогла сидеть в номере. Все время думаю о бабуле, об этом Захарове.
Давид не ответил.
– Послушайте, это ведь вы его назад отвезли? – спросила Вика.
– Да.
– А он вам в машине ничего не рассказывал? Ведь должен был. Как мужчина мужчине. Ну, признайтесь. Что он вам говорил?
– Ничего особенного.
– Давид, я вас очень прошу, расскажите. А то я уже не знаю, что и думать! Бабуля бросила трубку. Не хочет ничего слышать. Я волнуюсь за нее.
– Твой дедушка был уволен. А Захаров занял его должность.
– Да, я видела приказ об увольнении, только не могу понять, зачем он мне его показал. Получается, что дед уехал, можно сказать, сбежал, чуть ли не с позором, и больше никогда сюда не возвращался. Но почему тогда он здесь похоронен? И почему этот Захаров так боится? Я же видела, что он боится! Когда папку с бумагами развязывал, у него руки тряслись! Когда я сказала ему, что мне все равно, он как будто разозлился. Ничего не понимаю. Все вокруг врут и что-то скрывают. У всех вдруг отшибло память, а заодно и слух. Как обезьянки – ничего не слышу, ничего не вижу, никому ничего не скажу. Даже та женщина с кладбища. Бабуля сказала, что ее зовут Лариса. Она ведь тоже сделала вид, что не знала ни деда, ни бабулю! Почему? Она ведь к могиле очень уверенно шла. Бабуля сказала, что и анютины глазки Лариса посадила, больше некому. Вы же видели цветы. А они однолетние! И этот Захаров… не знаю, как объяснить, но у него такой вид, как будто он радуется. Все умерли, а он еще жив. Всех врагов пережил, и все от него зависит. Как он расскажет, так и было. И осталась только одна правда – его правда. Понимаете? Он может судить, выносить приговор, говорить, что захочет, о людях, которые не могут уже ни подтвердить, ни опровергнуть его слова. Это же власть. Над прошлым. Мне кажется, что ему это нравится, он прямо наслаждается своей силой.
– А я в соседнем поселке вырос. Как вырос? Дача у нас там была, – сказал Давид, – у моих родителей. Меня отец туда каждый выходные возил. Я просто ненавидел выходные. Знал, что отец меня опять на дачу повезет. Мама туда не ездила. Отец вставал рано утром, надевал белую свежую рубашку, брюки чистые, и мы ехали. А когда приезжали, отец выдавал мне лопату и отправлял копать огород. А сам уходил в гости. Возвращался только к обеду, и мы ехали домой. Я все спрашивал, зачем копать землю, если мы все равно ничего не сажаем. Но отец никогда не отвечал. По дороге он останавливался, покупал огурцы, картошку, помидоры и привозил домой, как будто с нашего огорода. Я маленький был, ничего не понимал. Только когда уже подростком стал, догадался, зачем отец туда ездил.
