А потом Нина ушла. Макс чмокнул ее на прощанье в щеку, как старую знакомую. И между ними ничего не было, совсем ничего!
На фотографиях она себя не узнала, как и на других, самых первых, в университетской аллее. Кто эта женщина с незнакомым лицом? Француженка, итальянка? Американская актриса Наоми Уотс? Нет, это всего лишь Нина – зато какая! На черно-белых снимках волосы светятся, как будто смазанные специальным составом, и кожа мерцает – живая, теплая.
Новую персональную выставку, которую Макс готовил целый год, открывал портрет Нины…
А ночь они провели уже потом, когда пора настала.
Вместе поехали на дачу к его друзьям – ей там ужасно понравилось, на этой даче. И не было никаких мембран, и люди все свои – как будто она их уже где-то видела. Даже паренек-музыкант, который так хорошо играл на гитаре, а потом напился и чуть не уселся Нине на колени, даже он. И девушка, с которой они болтали про средневековую Каталонию. Они бы до утра проговорили, если бы Макс не увел Нину спать – эта девушка могла появиться в Нининой жизни самостоятельно: учиться вместе с ней в университете, прийти в гости к общим друзьям.
Там-то все и случилось – на даче: хозяева положили их спать вместе.
– Я не знаю, любовь это или нет. Но до Макса все было иначе, – говорила она позже Юле. – Только не подумай, что я каждый раз боялась потратить время на неправильного парня. Вовсе нет. Дело не во времени, я никогда его не жалела. В этом смысле я не жадная, ты знаешь. Но происходили странные вещи: в моей жизни появлялся мужчина, он мне был симпатичен, а реакция такая, будто пришили чужую печень. Понимаешь?
– Нет, не понимаю, – отвечала Юля. – Если мужчина нравится, причем тут печень?
– Печень ни при чем. Это может быть что угодно – рука, нога. Мое тело отторгало чужие клетки – день за днем, ночь за ночью, вот я про что. Я уже заранее знала: если это появилось, все – можно не продолжать. Но каждый раз продолжала – а вдруг? Времени-то жалко не было. А с Максом ничего подобного – я только сегодня обнаружила. Как-то раз один доктор, мамин знакомый, снимал мне руками головную боль. Садишься на стул, голова раскалывается, а вместо анальгина – чужие руки, которые гладят над тобой воздух. Потом встаешь, говоришь спасибо, уходишь. И не замечаешь, как боль прекратилась. Ты просто про нее забываешь, а вспоминаешь уже потом – где она, боль? Нету ее… Теперь понимаешь?
– Теперь, кажется, понимаю.
С того разговора прошло полгода…
Однако в тот вечер она так напряженно размышляла про деньги, Кирилла и Ксению, что чуть не проехала мимо его дома.
Интересно, что сказал про нее Кирилл?
И о чем они говорили с Ксенией, когда Нина ушла?
То есть, конечно, это совершенно не важно, и все-таки…
– Привет, – Макс обнимает ее, притягивает к себе.
– Привет…
Она немного выше ростом – когда они подходят друг к другу вплотную, это становится заметно. Но в следующий момент она его слегка отстраняет. Верещит мобильник: срочный звонок, Ксения. Вслед за Ксенией почти сразу звонят испанцы: они не знают, сколько дней им предстоит провести в Москве, и хотят заранее посоветоваться с Ниной насчет обратных билетов. Ужасно срочный разговор!
– Прости, – шепчет Нина, присев на краешек кожаного пуфа, и переходит на испанский. Ей кажется, что они проговорили всего несколько минут, но проходит полчаса.
Макс ушел на кухню разогревать остывший ужин – мясо под сыром и картошку с грибами.
Зато потом было все как обычно. Вот только Нина забыла выключить мобильный, и ночью он опять зазвонил.
– Да ладно, плюнь, – усмехнулся Макс, когда раздался звонок. – Утром перезвонят.
– А вдруг что-то срочное. Что-то серьезное! – Нина спрыгнула с кровати и босиком понеслась в прихожую.
Испанцы: перепутали время. У них на два часа раньше.
Извинились, что звонят поздно. Разговор на пару секунд, а потом Нина сразу же отключила телефон.
Когда она вернулась в постель, Макс уже спал.
* * *
– А ты Кириллу не понравилась, – жизнерадостно сообщила Ксения по телефону на следующий день.
«Так я и знала, – равнодушно подумала Нина. – Ну и ладно».
– Говорит, слишком пассивная. Вот прямо так меня и спросил: «А она не очень пассивная, эта твоя Нина?». А я отвечаю: нормальная. Мне энергичные не нужны. С ними морока одна. Кстати, на следующей неделе снова едем в Рогожин. На два дня. Так что готовься.
Готовься. Легко сказать.
Выкроить два дня означало утомительную мозговую работу. А дальше – просить о подмене, переносить занятия и потом отрабатывать, сказаться больной. Придумать вескую причину, по которой она целых два дня не сможет появляться в университете. Все, что занимало Нинину жизнь, что было смыслом существования последние годы, к чему она стремилась, готовилась, чего искала – превратилось в одну сплошную помеху.
«Надо поговорить с Востоковой, – размышляла Нина на другой день, пока студенты писали самостоятельную. – Она поймет… Ведь Рогожин – это столько всего сразу, и помощь детям, и заработок, и языковая практика. Обязательно поймет».
Много лет назад, увидев Востокову впервые вскоре после вступительных экзаменов, – Нина подумала, что перед ней по коридору филологического факультета прошла сама Анна Андреевна Ахматова. «Кто это?» – спросила она кого-то, когда видение скрылось за поворотом и до нее донесся аромат изысканных духов. «Ты что, не знаешь? Это же Востокова», – ответили ей.
Как же она не догадалась!
Нина читала все книги, статьи и монографии Востоковой и заранее представляла ее именно такой: прямая осанка профессора старой закалки, строгое без возраста лицо, дорогой костюм – наверняка какого-нибудь известного модельера.
Ева Георгиевна Востокова не была похожа на обычную кафедральную даму. Несмотря на свою популярность среди студентов и множество опубликованных работ, которые знал каждый, кто интересовался испанской культурой, числилась она обычным преподавателем с кандидатской степенью и не стремилась занять место заведующего кафедрой, которое ей не раз предлагали. Была равнодушна к поездкам и стажировкам, которые другие суетливо перехватывали друг у друга, не участвовала в унизительной битве за так называемые «платные» лекции, о которых мечтали. Каждый раз при встрече с Востоковой Нина испытывала легкое потрясение, словно видела впервые – настолько не сочетался царственный облик с невзрачными аудиториями филологического факультета и медленной, как в заросшем пруду, кафедральной жизнью, которую Нина уже воспринимала как продолжение собственной.
Между Востоковой и остальными сотрудниками кафедры существовала невидимая дистанция. Что это за дистанция, Нина объяснить себе не могла и даже не пыталась – это была непостижимая метафизическая бездна, которая отделяет обитателей земной юдоли от небожителей.
Нина не пропускала ни одной лекции Евы Георгиевны – ни на своем курсе, ни на других, старше. Эти лекции мало напоминали обычные академические занятия, к которым привыкли в университете. По большому счету, это были и не лекции вовсе, а настоящие перформансы с участием лектора, студентов и прежде всего изучаемого автора и его произведений. Записывать за Востоковой было невозможно – каждый раз перед началом Нина добросовестно открывала тетрадь и доставала авторучку, но два академических часа пролетали как день вчерашний, и в тетради так и не появлялось ни единой записи, зато возникал сложный узор, который рука зачарованно выводила на белом в клетку листке, попав под гипнотическую власть.
Может быть, Ева Георгиевна в самом деле обладала гипнотическим даром – иначе трудно было объяснить, как ей удавалось из середины девяностых, из тухлой московской оттепели перенести своих слушателей на несколько десятилетий назад в палящее мадридское лето двадцать пятого года, когда Федерико Гарсиа Лорка читал стихи замершей от восторга публике. Там, в Мадриде, он познакомился с будущим режиссером Луисом Бунюэлем и, главное, с художником Сальвадором Дали, с которым дружил многие годы. Что их связывало – дружба или нечто иное? Лорку всегда представляли певцом народной Испании, бунтарем и чуть ли не коммунистом, но что за неуловимая тень угадывалась в его стихах? Об этом не говорилось ни слова в предисловиях к сборникам, изданным в советское время, и Нина могла только строить предположения. Возможно, один лишь Дали по-настоящему понимал Лорку и знал, что скрывалось за ярлыками, которые очень быстро повесила на него традиционалистская культура. Дали издевался над образом «певца Испании» и никогда не принимал всерьез народных стихов, всех этих сегидилий и канте-хондо, которые сделали Лорку знаменитым.
– Есть истинные гении, а есть изображающие гениев, – рассказывала Востокова. – Думать, что одно хорошо, а другое плохо – заблуждение: имитация тоже может быть гениальна. Лорка был гением, а Дали – всю жизнь только лишь имитировал гениальность. Старательно и последовательно, как истинный каталонец.
