Вновь прихватило сердце. Да, мальчики не стеснялись бить в сплетение самых трепетных из его мечтаний, были самоуверенными, резкими, но – это юность, юность… счастлив был видеть, слышать их, таких умных, образованных, таких безоглядных в своих оригинальных суждениях. Только бы поосторожнее были, не оступались.
Далеко, далеко, где кочуют туманы, – тихонечко напевала Нонна Андреевна… и затянулась, пригасила окурок, и – заголосила частушку; подбоченилась, задорно выдернула из нагрудного кармашка платья синий платочек в крапинку, пошла, пошла, пританцовывая, по тесному проходу между столом и шкафами, Клава задорно прихлопывала в ладошки… любопытные носы просунулись в дверную щель.
Шанский ответил Нонне Андреевне фривольной частушкой про нежности в области промежности, опять прихлопывания, опять – любопытные носы.
Поставили чай.
– Лев Яковлевич, вы бы стихи почитали, только не Блока, – Клава надкусила конфету, начинённую зеленоватым желе.
Как мало пройдено дорог,
Как много сделано ошибок
– Нет, нет, – запротестовала Клава, – современные почитайте.
– Современные? – Лев Яковлевич, помолчав, выбрал:
Как это было, как совпало
Война, беда, мечта и юность
Как это всё в меня запало
И как теперь во мне очнулось
…………………………………
Лирическая волна унесла в Синявинские болота; гнил под огнём фашистов и мечтал – только бы не убили, только бы успел дочитать спор Ивана с чёртом; начал перечитывать за день до войны…
И хотя Бызов не преминул осудить смердяковщину, её выплески из болезненного романа, растлившие в конце концов как самих властителей дум, так и лучшего в солнечной системе читателя, Лев Яковлевич будто не услышал навета, с нараставшим волнением вспоминал ад – разрывы снарядов, свист пуль; не поднять головы. Тонули в хлюпающей грязи, отстреливались. Рядышком… как? – дёрнула судорога… – чуть поодаль, за поросшей мхом кочкой… – тут и Шанский осёкся на полуслове.
– Вулька Файервассер из «Физтеха», любимый ученик Иоффе, сжимал винтовку, ворочался, подвижный и неуёмный, рискованно высовывался, никак не мог дождаться, когда стрельба стихнет, чтобы поползти к двум ёлкам нарубить лапника сапёрной лопаткой, для маскировки, подстилки, ведь в холодной жиже лежали. Не удержался, пополз и – прямое попадание… до сих пор вижу Вульку, слышу запальчивый голос – спорили с ним о книгах… добровольцем пошёл на фронт, но рвался в окружённый Ленинград, к маленькому сыну, чтобы подкормить… Вульку убили, опомниться не успел, как Олежка дополз до него, потащил, притащил, накрытый огнём… – забыв про больное сердце, потянулся к рюмке, увы, и «Гамзу» допили, – двое суток под пулями – я, Олежка и мёртвый Вулька. Мы с Олежкой, двое из взвода, выжили… нас и в партию принимали вместе, Олежка боялся, что не примут, его, ошибочно пострадавшего, только после ежовщины выпустили искупать безвинную вину кровью… Лежим, промокшие, стрельбу проклинаем – Олежка, едва грохот стихал, про Флоренцию мне рассказывал, и как рассказывал, хотя сам не бывал там! Все улицы, площади, дворцы мог по-итальянски назвать, классные шахматисты вслепую играют, он вслепую путешествовал… будто б гулял под пулями. У него где-то оставались пластинки, диапозитивы, беспокоясь за них, в лагере убивался, на фронте… беспокоился, как Вулька о своём сыне…
Отхлебнул чаю, ещё… – Славный он, недавно на вечере ветеранов встретились, обнялись… Илюша, Толя, он не преподавал у вас? Олежка Гуркин, Олег Иванович…
стеклянная пластинка разбилась повторноИ, качнувшись, поплыл над крышами Флоренции купол, гордый и упругий, разделённый рёбрами на выпуклые клиновидные паруса.
И Шанскому приспичило под покровом темноты чмокнуть Зиночку в золотой затылок, у Шанского зуб шатался, от поцелуя провалился за воротничок её блузки. И Зиночка завизжала, дёрнулась! – пушистый луч метнулся, пластинка выскользнула из гнезда наклонившегося волшебного фонаря.
Брызнуло стекло; вспыхнул свет; Гуркин, онемев, дрожал от ужаса, смертельной обиды, жилы на шее вздулись.
Даже тогда, когда Гуркину, боготворившему Сталина, поручили в институтском актовом зале зачитать вслух изрядный кусок из доклада Хрущёва, разоблачавшего преступления Вождя Народов, когда Олег Иванович со всхлипами, хрипами срывал голос, он, казалось теперь, ту пытку перенёс легче, чем зрелище разлетевшихся на осколки флорентийского неба, купола.
позднее прощаниеСыпал дождь; заждались, пока к школе, наконец, подъехало вызванное такси.
Ткнулись по очереди щеками в набухшие воротники, от Нонны Андреевны пахло дешёвыми папиросами.
– До свидания, мальчики! – выкрикнула она, приспустив стекло.
У Агриппины Ивановны мотнулась голова.
Лев Яковлевич шёл с трудом, сердце.
Проводили до парадной, благо жил сразу за углом Бородинки, на Загородном. С минуту потоптались под скруглённым эркером, прощались – на Льве Яковлевиче, сдвинувшись, нелепо сидела старая тёмно-зелёная велюровая шляпа, плечи придавливало, вдавливало в асфальт пальто… Белёсые линзы, как бельма…так тяжело расставаться.
Поблескивал чёрный скверик напротив «Правды», ветер вышвыривал на тротуар и мостовую мокрые листья.
куда?Пошли к Пяти углам, поднялись к Валерке – не подозревали, что расстаются со своей затянувшейся юностью, не подозревали, что так, вчетвером, ночью, разопьют бутылку в последний раз.
на пороге мистического пространства?Свет тусклым клином врезался в кабинет.
Повесив плащ, Соснин вздрогнул, словно Соломон Борисович в вязаной безрукавке только что сидел спиной к двери за письменным столом, но встал, отошёл, чтобы глянуть в окно на переливчато мерцавшие в дождливой тьме крыши, получше обдумать фразу… не его ли силуэт сливался с портьерой? К столу подплывал по идеально начищенному, зашлифованному суконкой паркету свет… в пустом кабинете, на столе, белели листки творческого завещания гения. Повторно вздрогнул – до сих пор почему-то помнил каждую строчку завещания наизусть.
Но не только дух Соломона Борисовича витал в двух шагах от Соснина, в кабинете… послышались далёкие голоса.
Пили чай с печеньем три Лидии, одну звали Лидией Захаровной… упоминали какого-то Евсейку… Лидия Захаровна – сестра Зметного?
Отступил в прихожую.
Его манёвр отразило зеркало, вновь сосредоточилось на косяке кабинетной двери.
И вновь Соснин вздрогнул – сеть, сеть связей, сцеплений, кто её плёл? Сеть сгущалась, опутывала.
вчетвером (неожиданно скомканное распитие)Приоткрылась дверь в мрачноватую, с синими обоями, комнату.
Юлия Павловна дремала над пасьянсом – папиросный дым плавал в розоватом круге торшера; меж полами стёганого халатика голубела венозными узлами тощая старческая нога… на кушетке, застеленной клетчатым пледом, валялась яркая английская книжка.
– Илюша, Толя? – встрепенулась Юлия Павловна, – и Антон тоже? Ребятки, рада, что вы вместе.
Привидением мелькнул в дальнем коленце коридора пеньюар Валеркиной экс-жены Алины, щёлкнул замок.
Валерка начал жаловаться, что мать противится размену квартиры, но под жестоким взглядом Шанского поплёлся к буфету. Однако свернул с верного пути, демонстративно, под смешочки Бызова, упавшего в кресло, запер книжные шкафы от вороватых посягательств искусство-еда и затем только неспешно выставил на стол коньяк, рюмки; в прошлый раз выпивали у Валерки года два назад, с горя, когда в Далласе застрелили Кеннеди.
– Недолго музыка играла, слыхали? – вчера Герат нашептал, что песенка наша спета, – Валерка доставал из буфета чашки, блюдца, – «Восточный» и чебуречную закрывают на капитальный ремонт, там сварганят ресторан «Садко» с балалаечниками для интуристов, всякую шваль, вроде нас, пускать перестанут.
Заканчивалась вольготная их эпоха?
Бызов и Шанский, однако, не унывали; найдём, где опрокинуть рюмочки – Бызов, посматривая на коньяк, смешно шмыгнул носом. – Нашу песню не задушишь, не убьёшь! – напыжился Шанский.
За стёклами шкафов – недоступные корешки редких книг, но неуёмный Шанский придвинул лестницу-стремянку к открытым полкам, вытаскивал один том, другой, пока не обрушился книгопад.
Соснин еле увернулся… а-а-а, груда знакомых коричневых томов.
Взвесил на ладони толстый том, ещё второй… Приподнял обложку – чёрненькая мета экслибриса: абстрактно-орнаментальный лабиринт под перепончатыми мохнатыми крыльями. О чём этот Большой роман? Приехал молодой человек в высокогорный туберкулёзный санаторий проведать родственника, сам заболел, насмотрелся на покорно умиравших пациентов, наслушался от них и докторов бог весть каких премудростей, столкнулся с таинственной, как природа, женщиной, и, изменившийся, озадаченный всем тем, что увидел и испытал в снежном плену, спустился на равнину, чтобы раствориться в кровавой каше… и ради этого – более тысячи страниц? А что написал упрятанный в «Спецхран» Сирин? Действительно, роман о романах?
