На берегу, почти у самой воды, на торжке копошились фигурки рядом с игрушечными прилавками. Вот отделилась одна фигурка, другая… верховые, пешие… Торговцы яростно гнали с избытком нагружённых осликов в Капернаум.
А на дорожной нитке, что бежала в Кану, валялся камешек или комочек грязи. Комок глины. Валун…
…Иуда с посохом, сгорбившись, сидел в дорожной пыли. Ожесточённо споря, беззвучно шевелились его сухие губы. Иуда не видел вокруг себя. И никого не было рядом с ним. Живой глаз смотрел на дорогу в сторону Каны…
Иуда устало прикрыл живой глаз и поднял лицо в зенит, и, не мигая, мёртвым глазом посмотрел в раскалённое добела солнце Галилеи. Подбородок упал на грудь. Вытянул руку и долго неподвижно следил, как ползёт под ней серая тень, и хрипло усмехнувшись, подтолкнул. Та, было, поддалась, но, испугавшись непривычной свободы, торопливо юркнула обратно под руку…
Раскалённый шар внезапно почернел и на миг погрузил в ночь выжженные холмы и те полыхнули во тьме полуденным жаром. И снова стало светло…
…На дороге, в пыли сидели двое, лицом к лицу. И лежал между ними посох. И очевидно было меж ними страшное их родство и общее прошлое, и у каждого из них был тёмно-рыжий, бугристый череп и гибкие, как щупальца руки. Но у первого скуластое, обветренное лицо, упрямый рот и зоркий, подвижный, как ртуть, живой взгляд…
А у второго… скрипучий голос и восковое лицо, брезгливое, как смертная маска. И неподвижны были глаза в известковой мути. И бельма эти смотрели то чуть выше живого собеседника, то чуть ниже и нервно дергались вслед за звуками, так смотрят слепые, что видят ушами…
Так Мёртвый Иуда поворачивал свою голову, и вдруг спросил подозрительно у Живого:
– Куда ты смотришь?
И услышал тоскливый, хриплый ответ.
– На дорогу… Они уходят… на них белые одежды, и им не страшен полуденный зной…
Мёртвый Иуда презрительно усмехнулся: – Глупцы… Им не уйти далеко…
Живой покачал головой, не сводя глаз с крошечных, как шерстинки, едва видимых уже апостолов. – Они что-то знают… они услышали… почему я не слышу?…
Мёртвый Иуда осуждающе поднял палец, которого не видел перед собой. – Так не делают… бросить жильё, родичей, лодки…
Живой удивлено обернулся к Мёртвому: – Не делают?
Мёртвый удобно уселся и насмешливо начал учить: – Господь лишил их разума, легионеры примут их за лазутчиков, сикарии за римских шпионов… Они уже мертвецы! Они захотят есть… кто даст им похлёбки? Они устанут… кто предложит им кров?
Живой непонимающе мотнул головой и придвинулся ближе, – …кров?
Мёртвый хрипло рассмеялся: – Ну да! Нельзя же в белых хитонах шастать по ночной Галилее… слишком заметно… не прирежут одни, так ограбят другие… сам же знаешь, лихие времена… холодные ночи…
Живой бормотал, как в бреду:
– …нужны плащи из дамасской шерсти… тёплые, тёмные, для ночных переходов…
Мёртвый нахмурился.
– Ты меня слушаешь?
Живой торопливо кивнул… – …нужны сандалии… сирийские… из кожи молодого вола, нужен вяленый виноград и вино, нужно платить за ночлег. Нужен крепкий сон, много сил… много… на закате нужно греть воду… Я знаю, я подскажу… я…
Живой ударил дорогу кулаком. – …или перестал быть умным Искариот? Или перестал видеть одним глазом столько, сколько другие не видят двумя? Я подскажу… яяяя… – захрипел, – …научу Его жиииииить!!!
Мёртвый угрожающе качнул головой, оскалился, обнажив мёртвые зубы… – Он не наш… он нам не нужен! Он ТЕБЕ не нужен! И не смей отдавать ему нашу жизнь… Она МОЯ тоже. Не смей!!! – зашептал тоскливо, – они возьмут её даром… просто так! И обменяют на мою смерть… Почему я должен умирать за нищих пророков?! ПОЧЕМУУУУ???
Рыча, зло и сильно он толкнул Живого в плечо, но тот гибко уклонился, довольно скалясь, в звериной гримасе неотличимый от Мёртвого… вцепился в рукав, рванул… затрещала ткань, Живой осведомился с издёвкой: – А почему ты должен жить? Чем ТЫ лучше той любодеи, что предала мужа прошлой ночью?
Пальцы правой руки Живого хищно оплели посох и дёрнули на себя. Но посох остался недвижимым. Встречный жёсткий оплёт левой руки Мёртвого не дал посоху шелохнуться…
Мёртвый выплюнул сгусток ярости:
– А ТЫ! Чем лучше ТЫ! Решил её прикончить и прикончил? Взял и решил? Так, так…
Живой рассвирепел:
– Она предала Закон! Сама! Закону она заплатила за ночь любви! Собою!! Собой!!! – дёрнул посох на себя, – Она не хотела подыхать рядом с гнильём… не хотела гнить заживо! Она выбрала! Я избавил её от боли!!!
Иуды яростно дёргали посох, каждый к себе. Но посох был недвижим…
– Избавитель… – ехидно осклабился Мёртвый. – так, так… Так вот кто пришёл нас избавить от нашей горькой доли… посмотрите каков… а что же тебе не начать с себя, а? ЧТО… ЧТО? Уже перестало болеть усталое сердце Иуды?
– Избавлю… – прохрипел Живой, – всех избавлю… и себя… – его голос упал до раскалённого шёпота, – Она… не захотела жить с нами… в грязи…
– Чтооооо? – завизжал Мёртвый, – Мы гряяяязь? Что ты лепечешь? Она легла с сирийцем!!!
– А ЧЕМ иудей? …
– Ааааааааааа!!!!
Они сцепились в один гигантский комок под раскалённым небом. И небо бесцветно взирало на этот комок, состоящий из тряпья, хриплого воя, звериной ярости и человечьей глухой слепоты. Комок становился всё меньше, и вот уже дёргался кусок глины, кусочек трухи, прах… Подожжённые небеса расплавились и потекли… и пролились на дорогу и высохли рваной обугленной пряжей…
В потрескавшейся глазури над Галилеей летела птица. Добела раскалённый шар слепил озёрное блюдце и крохотный Капернаум. Фигурки копошились на берегу и разбредались меж холмиков, слепые бусинки на ажурной вязи тропинок…
На дороге замшелым могильным валуном, в густой и мягкой дорожной пыли, неподвижно лежал Иуда.
И не оставлял тени…
…А на берегу великого озера, на окоёме рыбного торжка, в девушке за прилавком расплёскивалась любовь, созревшая этим летом. Любовь улыбалась каждому, кто покупал, пока хозяйка прилавка ловко и опрятно укладывала её в корзинку, перемежая свежей травой… Не любовь, рыбу! И почтительно возвращала корзинку покупателю. Опускала монетку в кошель, на поясе, перетянувший камышовую талию. Покупатель нехотя отходил…
С пустой корзинкой подошёл Захария. Скосился по сторонам, втянув голову, сунул к прилавку руку… Вспыхнул на тонком ободе золотой зайчик. Мелодично звякнули цепочные подвески. Плетёным дном прикрыл Захария браслет от любопытных и цепких взоров, что повсюду имели собачьи уши…
…Девушка проворно сунула руку под дно. Миг и браслет исчез в широкий рукав, за тонким сгибом локтя. Тихо и прощально прозвенели подвески. Спокойно огляделась, встряхнув, поправила той же рукой роскошные смоляные кудри… и обещающе улыбнулась…
Захария облегчённо расправил плечи… – Как зовут ту, чьи очи глубже Генисарета?
Усмешливо блеснули очи с женской ленцой: – Её зовут Зара… Она любимая и послушная дочь…
…Блестели белые ровные зубки, играли ямочки на бархатистых щеках. Захария сглотнул… и услышал то, что хотел…
– …Отец велит собирать ей ракитник под северной стеной, как спадает жара, но солнце ещё не село. И она… повинуется отцовскому слову каждый вечер…
Быстро кивнув, с пустой корзинкой Захария быстро отошёл и нырнул в толчею. Зара проводила его сияющими глазами, пухлым, влажно очерченным ртом… И словно услышав зов её красоты, из толпы ещё раз Захария оглянулся…
Но тут прилавок загородил новый покупатель. Тот юноша, что ночью играл на свирели. Он пил возлюбленную глазами, но не дано ему было напиться…
– Зара, ты такая красивая… щиколотки твои, как медные колокольчики… я сочинил для них новый танец… Ты придёшь сегодня к костру?
– Йозах… не могу, – Зара огорчённо развела руки, – видишь, сколько рыбы… всё, что не продадим, придётся потрошить… надо помочь отцу…
– А завтра?… – с надеждой переспросил юноша.
Зара виновато вздохнула, опустив глаза. Медленно провела по прилавку гибкой, загорелой рукой, утешающе коснулась кисти юноши. – Йозах… не знаю… надо помочь отцу…
Напротив них, уже за пустым прилавком, предовольный Найва…
Он по-хозяйски смахнул с досок торговый мусор, ветки, рыбью чешую… Юрко, по воровски скосил бусинки крысиных очей своих по чужой торговле, по толчее… и увидел напротив, как юноша беззвучно и горячо упрекал девушку…
В снисходительной ухмылке скривился Найва и тут же забыл о них. Наклонился, убрал весы под прилавок, преувышено громко и степенно кряхтя, выпрямился и, отвернувшись от всех, вытащил из-за пояса платок с выручкой…
Довольно сопел, пересчитывая монеты, и каждую пробовал на зуб. Причмокивая, о чём-то горячо и неслышно спорил с самим собой.
И одну монету, серебряную, самую крупную и блестящую… облизал! И убрал ту монету за пазуху, в роскошный и грязный кошель, затканный синими и золотыми нитками. Найва был счастлив…
А за спиной у него, у прилавка напротив, девушка гневно и беззвучно отвергала юношу, не желая его больше слушать, и рукой указывала, чтоб отошёл он прочь…
