Лиза представила, как на собственной свадьбе ест рулеты из ветчины, и ее затошнило.
– Ты чё зеленая такая? – всполошилась Степанна. – Давай – прогуляйся, как ты свекровке на глаза появишься? Она ж тебя не примет.
– Я выйду на улицу, – пробормотала Лиза, оставив Рому расплачиваться.
Она закурила.
– Девушка, знаешь, что будет? – К Лизе подошел мужик.
– Что?
– У тебя рак будет! Нельзя курить.
Лиза отвернулась. Прямо город советов. Никто мимо не пройдет.
Рома вышел наконец из кафе. Похоже, идея отпраздновать свадьбу здесь ему нравилась все больше.
– Ну что, пойдем? – Он улыбался.
– А нельзя такси вызвать? Я устала.
– Да тут недалеко, я тебе город покажу.
– У вас тут и достопримечательности есть?
– Конечно! Тут, между прочим, рядом Достоевский жил. В детстве. Дома тут красивые. Мне в детстве очень нравилось гулять. Будто в сказке – наличники, крыши, узоры затейливые, а вон там, смотри, – Рома указал во двор, – голубятня. Ты когда-нибудь видела настоящую голубятню? Смотри, смотри, там до сих пор голуби!
Лиза увидела покосившееся сооружение, в котором сидели голуби – серые, парочка белых. Они суетливо переступали, курлыкали.
– А мне мама даже попугайчика не разрешала завести. Считала, что я могу орнитозом заразиться, – вздохнула Лиза.
Рома расхохотался.
– Смотри, тут все просто запомнить. По эту сторону – первый микрорайон, по ту – второй микрорайон. Между ними – улица Маркса и улица Советская.
– Ты так говоришь, будто мы жить здесь будем, – усмехнулась Лиза.
– А вот там, пойдем, тут рядом, дом, где мы раньше жили, когда я маленький был. Я помню только коридоры темные, больше ничего. Нет, помню, как мама радовалась, когда мы отсюда в новую квартиру переехали. Для нее это стало настоящим событием. Вот этот дом.
Лиза посмотрела туда, куда указывал Рома. Целая улица стояла вымершей. Старые покосившиеся двухэтажные домики на каменном фундаменте, деревянные сверху. Маленькие окна-бойницы. Некоторые дома еще держались, кое-где даже крыша сохранилась, но большинство – совсем разрушенные, только на фундаменте и держались. Ни в одном из домов не было жильцов, причем давно.
– Это бывшие коммуналки. В каждой комнате по семье. Воды, конечно, не было. На колонку ходили. У нас в доме текла холодная вода на общей кухне, и мы считались богачами, – рассказывал Рома.
– И как вы переехали?
– Ну там такая история давняя и длинная – коммуналки расселять начали, но первым делом жилье давали тем, у кого совсем старые дома были. В четырехэтажках квартиры выделяли вместо комнаты. А многодетным так вообще хоромы – двухкомнатные. Первыми получили те, кто в начале улицы жил. Остальные к ним в гости на экскурсии ходили. И ждали своей очереди. Обещали следующий дом расселить к Новому году, потом к весне, да все никак.
И вдруг в соседнем доме пожар случился. Дом же деревянный, сгорел, как спичка, пожарные даже почесаться не успели. Тушили своими силами – боялись, что на соседний дом огонь перекинется. Никто не пострадал – все успели выбежать, некоторые жильцы даже вещи прихватили. Но погорельцев все жалели, соседи приютили. Начальство, естественно, приехало, и погорельцам быстренько новые квартиры выделили. Уж как им завидовали тогда… Сначала жалели, а потом чуть ли не ненавидеть начали. Конечно, пошли слухи, что кто-то из мужиков специально дом спалил, чтобы, так сказать, процесс переезда ускорить. И вот ведь счастливое совпадение – все жильцы, получалось, к пожару-то готовы были. Вещи крупные не вытащили, а все важное собрать успели – документы, деньги. По всему получалось, что знали они про пожар заранее. Соседи, конечно, кости изрядно погорельцам перемыли, но дальше ничего не пошло, даже разбираться толком не стали – проводка старая, лампочки на обугленных проводах у всех болтались.
Ну и недели не прошло, как еще один дом сгорел. Опять та же картина маслом – все живы-здоровы, погорельцам – новые квартиры.
– Только не говори, что потом сгорел ваш дом, – догадалась Лиза.
– Да, так и было. Мама подожгла, – хмыкнул Рома. – Она отца просила, но он отказался. Наотрез. Он очень честный был, патологически честный. Мама тогда условие поставила – или он устраивает поджог и обеспечивает нам новое жилье, или уходит. Папа ушел. Я его больше не видел. Мама очень жесткая бывает, холодная. Папа для нее умер. Она мне тоже сказала, что отец умер. Я, только когда вырос, узнал, что он еще лет десять после этого прожил.
– И вам дали квартиру?
– Нет, сначала расследование было. Три пожара с разницей в неделю – это все-таки подозрительно. Все жильцы знали, что мама дом подожгла, но молчали. Да и что там выяснять – на все один ответ. Дома-то было проще снести, чем ремонтировать. Доказывай, хоть обдоказывайся, без толку. Все дома были признаны аварийными.
Нам, считай, повезло – дали квартиры. А после нас – еще один пожар случился. Только жилье закончилось. Новые дома не строили. Людей расселили по другим общежитиям, так они там и остались. Маму до сих пор жильцы добрым словом вспоминают – успели квартиры получить благодаря ей.
– А отец? Он что, просто так ушел?
– Нет, не просто. То есть я не знаю. Потом расскажу как-нибудь.
– Сейчас, – потребовала Лиза, удивившись, как ей раньше не приходило в голову расспросить Рому о его семье, о родителях.
Ромина мать, Валентина Даниловна, жила по плану. Основы этого плана заложила ее мать – Рома бабушку в живых не застал. Это она в семь лет отвела Валю в музыкальную школу и приковала ее к инструменту. Способностей у девочки не было, желания тоже, но недостаток, а точнее отсутствие таланта, она компенсирована усидчивостью и паническим страхом перед матерью. Валя считала дни до получения диплома об окончании музыкальной школы и на выпускном концерте сыграла более чем прилично. Сама от себя такого не ожидала. Никто – ни учителя, ни Валя – и не думал про музыкальное училище. Отмучилась, и слава богу. Но Валина мать рассудила иначе – училище, и точка. Дочь снова не посмела ослушаться. После училища Валя хотела окончательно забыть про музыку и мечтала уехать в столицу и поступить на исторический факультет. Или на географический. Или пойти работать и стать независимой от матери. Конечно, она бы никогда не посмела сказать о своих желаниях вслух. Хотела поступить тайно и сообщить по факту. Но для нее была выбрана дорога – Институт культуры. Валя прилежно училась, чтобы стать организатором массового досуга. Летом на каникулах ездила в пансионаты – подрабатывала массовиком-затейником. Прыжки в мешках, перетягивание каната, кружок хорового пения. После института без особых проблем устроилась на работу в горисполком, куда добровольно никто не шел. Только по распределению. Денег мало, проблем много. Нервотрепка и никакой благодарности. Валя попросилась сама, чтобы остаться в городе, рядом с матерью. Один раз она уже пыталась сбежать.
Это было на третьем курсе. Валя вырвалась в Москву – к подружке-однокурснице, которая перевелась в столицу по семейным обстоятельствам. Две недели Валя жила в общежитии, где ее приютили новые друзья, пила вино, ходила на лекции, знакомилась, расставалась, почти не ела. Но это было настоящие счастье и свобода. Та самая подружка уговаривала Валю тоже перевестись и даже обещала поговорить с родителями, у которых имелись связи в институте. Через две недели Валя позвонила домой. Никто не ответил. Валя позвонила соседке, от которой узнала, что мать в больнице. Инсульт. Ни говорить, ни ходить не может.
Валя вернулась домой и снова стала жить по плану. Только это был уже ее, личный, жизненный план. Она работала в горисполкоме на полставке, до двух, с трех до шести – в музыкалке, а после шести – бегала по частным урокам. Нужны были деньги. Мать лежала парализованная, но никак не умирала. Врачи сказали, что умрет, счет на недели, но все никак – она вцепилась в жизнь зубами. Валя заботилась о матери, давала лекарства, кормила с ложечки, но каждый день ждала ее кончины. «Поскорей бы», – шептала она каждый вечер перед сном.
Она приучилась все планировать – писать списки продуктов, которые нужно купить, дела, которые нужно сделать на следующий день. Она вела тетрадь доходов и расходов, над которой сидела вечерами. Замеряла, сколько осталось в пачке стирального порошка – на неделю хватит или на две, – и вносила в план покупок. Никогда в жизни она бы не купила себе помаду, кофточку или колготки спонтанно, потому что захотела, увидела, и понравился, например, цвет. Каждый вечер Валя усаживалась с тетрадью за большой стол, стоявший посреди комнаты, и рассказывала матери, сколько потратила на лекарства, на еду, на воду, на электричество. Слышала ли ее в эти вечера мать, понимала ли она что-нибудь, Валя не знала.
«Поскорей бы», – повторяла Валя и захлопывала тетрадь.
Отдельным пунктом у нее значились расходы на похороны. Валя копила и откладывала каждый месяц. Смерть матери ей была очень нужна – расплатиться побыстрее с расходами и выгадать остаток на покупку инструмента. Ведь это невозможно – бегать по ученикам. Лучше пусть к ней домой приходят. Соседи, конечно, крик поднимут, но ничего – поорут и успокоятся. Но это станет возможно только после смерти матери. Помимо инструмента – старое Валино пианино, еще ученическое, списанное из музыкалки, было давно выброшено, – ей требовалось пространство. Мало того, что коммуналка, стены деревянные, так еще и комната одна. Да, большая, двадцать квадратов, а что толку-то, если мать лежит у окна. А вот после смерти можно будет выставить материнскую кровать, поставить к стенке инструмент и принимать учеников. Можно и шкаф развернуть, который отгораживал Валину половину комнаты. А вместо шкафа поставить ширму или повесить занавески. И получатся как будто две полноценные комнаты. Да и о личной жизни можно будет задуматься. Не приведешь ведь мужчину в комнату, на узкую кровать за шкафом, когда рядом лежит умирающая старуха. И Валя расписывала в своей тетради, перелистнув несколько страниц, как купит тахту, ширму и заведет себе личную жизнь. «Поскорей бы», – говорила она матери. Ведь всем понятно, что невеста с собственной жилплощадью, да еще сирота, очень выгодная партия. Проще замуж выйти. А со своим закутком и больной матерью она никому не нужна. Да самый завалящий жених сбежит. Но завалящего Вале было не нужно.
