Он шутил с солью.
Не стесняясь начальственных ушей, рискованно обозвал всенародную демонстрацию праздничной менструацией. А уж как распоясывался в неофициальном кругу – расстегнёт пуговицу рубашки, ослабит галстучную петлю и – ну орать под гитару блатные песни. И заглатывал затем подожжённый спирт, отплясывал лезгинку с кинжалом. Но и трезвый, как стёклышко, на том ли, этом высоком своём посту, будто бы по лезвию того кинжала ходил! Мечтательно закатывая глаза, вдруг в разгаре важного совещания пускался в описания припортового квартала в ганзейском городе, где разномастные красотки выставлялись в витринах, на каждой висела бирка с ценой, а вздыхатель, обессилевший от проблемы выбора, наконец-то дёргал звонок, и тут же зашторивалось стекло, зеваки воображали как жрица любви подводила покупателя наслаждения к алькову, задрапированному алым бархатом… как-то – был грешок, был – Влади на последние сантимы скудных заграничных командировочных купил в автомате уличного писсуара восхитительный презерватив с усиками. Добро бы он употребил по безопасному назначению утончённую оснастку интима, так нет же, с подростковой увлечённостью кому попало показывал, да так сам увлёкся дивным предметом, что погрузился в историю контрацепции, узнал с три короба и с учёным видом мог уверять затем, что первый презерватив, если судить по заплесневелой находке в родовом замке близ Эдинбурга, появился на свет около четырёх веков тому и представлял собою свиной аппендикс, который шотландский аристократ в ожидании свидания с дамой сердца вымачивал в тёплом молоке. Короче, Влади азартно принялся коллекционировать разные резиновые изделия, зарылся в специальной литературе, рассказывавшей о степени их эластичности, смазках. Только такого сомнительного хобби вдобавок к раздражавшим начальство противоречиям характера и поведения ему не хватало! А ведь попутно с пополнением резиновой коллекции расширялся и кругозор. Влади, к примеру, мог подолгу и с искренним увлечением нахваливать искусы мадам Помпадур, до сих пор возбуждавшие его воображение хотя бы тайнами всех её сексуальных запахов, ещё бы, ещё бы! – десятилетия минули со дня её смерти, а будуар мадам благоухал мускусом, амброй.
И не в том была беда Влади, что внимали ему не последние в Смольном люди, нет-нет, они охотно закусывали араратовский коньячок клубничкой, беда в том была, что от показа интимной безделицы с выразительной деталькой мужеского лица или исторических экскурсов в альковные, опрысканные специфической парфюмерией тайны, он – не покушаясь на устои, заметьте! – перемахивал к опасным идеологическим обобщениям, к несанкционированному социальному прожектёрству.
Как бы для продления скабрезной разрядки, столь желанной после напряжённого пленума, он шёл в своих россказнях дальше, куда дальше случайных и изолированных, беспорядочно обрамлявших болезненную проблему казусов, полагал продление оргазма важнейшей народнохозяйственной задачей, решение которой было бы сравнимо с победой над раком, сердечно-сосудистыми недугами, резко отодвинуло бы порог старения.
И тут шутливая маска спадала, он уже был серьёзен.
Влади при всей своей самобытности фактически возвращался к поискам Чернышевским утопической половой гармонии как одного из рычагов насаждения гармонии социальной, хотя навряд ли одобрял взлелеянную революционным демократом любовь втроём, опробованную в собственном браке и столь поучительно воспетую в эпохальном художественном произведении.
Истый борец за равенство и прогресс, Влади мечтал окончательно прояснить тёмную запутанность полового вопроса, а радости секса с помощью стройной системы научных рекомендаций сделать общедоступными, общественно-полезными, но – он и на нравственный кодекс не покушался! – не покидающими законных рамок супружества. Пусть и не грезя о поголовном счастье, он уже исчислил солидную экономическую выгоду, пообещал, если дадут полномочия, соединить и – таким образом – снять больные порознь проблемы пола и роста производительности…
Ну, чокнулись, при всей его серьёзности, посмеялись.
Когда же Влади вернулся к соблазнительной перспективе тотального оргазма, причём не только в форме шутливо-стимулирующего зондирования начальственных мнений в кулуарах пленума с пузатой рюмкой в руке, но и в чопорных кабинетах с портретом, да ещё с темпераментным своим напором, обоснованным подробностями докладной записки, от чтения которой, надо думать, глаза слипались, ему, нахмурившись, указали повышать производительность традиционными средствами, вверенными строительному ли, проектному ведомствам, благо он ими попеременно руководил, – средствами, конечно, лимитированными в финансово-техническом отношении, зато в отношении творческом – безграничными.
Вот так-то, мало ему было расписаться на виду областного пленума в числовом экстремизме, так за сомнительную, с бредовым душком, идейку, подпитывавшую зазорное для номенклатурщика такого масштаба хобби, ещё и на уровне заведующих отделами по носу щёлкнули.
Влади приуныл было, жаловался вполголоса на косность престарелого кремлёвского руководства, которая связывала руки на местах, мешая развернуться смольнинским пропагандистам и агитаторам, сетовал на деликатные трудности публичного развёртывания столь неординарной инициативы в газетной кампании, короче, корил душевную импотенцию отдельных руководителей, хотя искать правду, вылезать выше с новаторской идеей остерегался, лишь напоминал о ней время от времени, а друзьям и деловым партнёрам заодно рекомендовал ксерокопии докладной записки, в которой отчёркивал фломастером волнующие места.
Безусловно, усматривая тонкие связи между интимными радостями-горестями и всеобщим материальным благополучием, Филозов смыкался, как с изысканиями Чернышевского, что было вполне похвально, так и – каким-то боком – с враждебными развитому социализму взглядами венского доктора, хотя и не догадывался об этом, ибо мраку психоаналитической теории предпочитал массовые переводные путеводители по сфере сексуальных утех. К счастью для Филозова о том, кого – мало сомнительного хобби, так ещё фрейдизмом замараться в глазах начальства?! – можно было бы назначить ему в идейные растлители, не догадывался и Григорий Васильевич, иначе тотчас бы прояснилась причина смутного недоверия, из-за которого без конца перепроверялся список будущих академиков, и вместо игры в кошки-мышки, пусть и доставлявшей всесильному персеку острое удовольствие, он бы привычно шевельнул пальцем и лишил своего суетного, хотя исполнительного протеже, возможно, что и теневого фаворита, который в резерве главного командования дожидался приказа, бросающего в последний бой, не только статусного академического почёта, но и беспокойного должностного кресла.
каких ещё неприятностей ему, служаке,(воодушевлённому построением развитого социализма!)до сих пор не хватало?Ладно, идейка, хобби, одно из множества хобби…Пронесло и забылось. Когда же Владилен Тимофеевич попросил своего друга, следователя по особо важным делам, провентилировать в Большом доме, кто, почему мурыжит с допуском к академической баллотировке, так тот, узнав о резолюции Григория Васильевича, отошёл на цыпочках.
Но следователь всё же по-дружески предупредил Влади – резолюция велела чекистам копать и раскопать, а уж на Литейном, коли дали приказ парторганы…между тем жена Влади, точнее, кузина жены…
Хотя о жене, тем паче о фортеле, который не ко времени выкинула кузина жены, – позже, позже.
А пока, – вспоминал Соснин, поглядывая на скучноватый боковой фасад Александринского театра и нехотя вылезавший из-за него угол улицы Зодчего Росси, – Влади, как нарочно, усугублял свои неприятности; неожиданно к образованию их, неприятностей, критической массы привела его бурная деятельность по руководству культурно-научными программами Творческого Союза, вернее одно неосмотрительное филозовское решение в рамках новейшей лекционной программы, которое Шанский не без самолюбования назвал впоследствии эпическим промахом.
временная смена герояПора, пора…на очереди другой герой.
И заждавшийся своего часа герой этот – Шанский. И действовать будет он, то бишь щедро размышлять вслух, ещё точнее – витийствовать, при попустительстве Влади, да ещё в восхитительном Белом Зале.
приятное и полезное в особняке Половцева(средоточие творческих удовольствий)До чего хорош этот бальный зал!
И не только для танцев, но и для парений мысли!
Всякий раз, входя, Соснин обмирал. Как наряден был Белый Зал в скольжениях прозрачных дневных теней и мягкого света, льющегося из высоких окон, как торжественно сиял огнями зажжённых люстр, которые и от слабого воздушного дуновения нежно позвякивали хрустальными подвесками, словно ангельские молоточки касались небесного ксилофона!
