Страница 30
Прогулка в неизвестности
Сложив все преодоленные расстояния, я испугался той дали, что пролегла между двумя моими жизнями, которые я отделял друг от друга быстрыми стрелами поездов. В голову лезли ничтожные и спасительные мысли о том, что моя настоящая жизнь осталась там, а здесь я проживаю чужую.
Правда, однажды я всё же признал свои заблуждения. Я прогуливался по тенистому и изрядно заброшенному парку незнакомого города, названия которого преднамеренно не посмотрел. Мне нравилась неизвестность. Нравилось, что я не знаю названия этого города точно так же, как город не знает моего имени. Мы были с ним взаимнонезнакомы, хотя мои подошвы касались его асфальта, а его деревья отбрасывали на моё лицо замысловатые тени от потерявших свои листья ветвей.
Идя по узкой тропинке вдоль кирпичного, поросшего мхом забора, я неохотно признал, что жизнь, которую я прожил вдали от дома, уже давным-давно стала моей. Причиной всего, что произошло в моей жизни, был я сам. Я испытывал чудовищное чувство вины, которое не с кем разделить. Мне не на кого было возложить вину. Своими руками я разорвал обратный билет, который однажды купил в припадке одиночества. Своими глазами смотрел из окна поезда, который каждый раз уносил меня всё дальше и дальше. Своими руками я сегодня утром размешивал сахар в кофе. И сколько всего ещё я сделал своими руками, но не хотел признаться себе в этом? Я сам решил убежать, и воплотил своё решение в жизнь как нельзя лучше.
Моё возвращение не повернуло бы время вспять, оно бы стало лишь подтверждением гипотезы о том, что нельзя дважды войти в одну реку. Я не хотел этого подтверждения. Мне приятней было верить, что подтверждения нет. Знать, что всё можно вернуть, но никогда этого не делать. Мне просто не хватало смелости сделать этот естественный шаг – вернуться и принять как данность всё, что осталось от прошлого.
Впервые за много дней на небе появилось солнце, и впервые за много дней оно приносило мне радость. Однако вскоре от его лучей остались только блики в окнах верхних этажей. Пришлось признать, что ещё один день был безвозвратно потерян, бессовестно потрачен на то, что никогда не станет важным. И я ещё раз смирился с этой ежедневной потерей.
Название города я увидел на вывеске ближайшего магазина, и с этого момента он перестал для меня существовать. Я вновь углубился в память.
Страница 31
Чёрный котенок и всё ускользающее
Наши отношения с Аллой всегда были полны недосказанности. Но ни одна наша встреча не повторилась, мы не вступили в этот неизбежный круг извечных слов, ссор, действий, которые со временем превращаются в ритуал и сохраняют лишь форму, незаметно теряя содержание. Наши отношения были лишены повторений, потому что все в них случалось единожды.
Один раз мы гуляли по зимним улицам, замерзая наедине друг с другом и сплетая холодные пальцы, чтобы согреться. Однажды я подарил ей цветок, белую лилию, которая тут же замерзла под белым снегом в тридцатиградусный мороз. Только раз мы поссорились, но я не умел на неё обижаться, как не умею до сих пор, и вскоре забыл, что меня разозлило. «Ты не думаешь ни о ком, кроме себя», – говорила она и была права. А я всё шутил в ответ. Один раз мы провели вместе ночь.
Был светлый день с неярким солнечным светом, смягченным полупрозрачной серостью туч, когда мы вместе ездили электричкой в другой город, чтобы купить ей ту самую кошку, которую она потом выгнала на улицу. Тогда это был крошечный ласковый котенок, который глядел по сторонам испуганными голубыми глазами.
На обратном пути мы сидели в пустом вагоне напротив друг друга. В открытые окна дул ветер, и тонкие пряди её каштановых волос взлетали, переливаясь золотистыми бликами. Её взгляд отрывался от пейзажа за окном лишь для того, чтобы обратиться ко мне. Иногда она щурилась от солнца и улыбалась своим мыслям, словно была одна. Я видел, что она счастлива – а это случалось так редко! – и льстил себе, считая, что этим счастьем она хоть немного обязана мне. Мы молчали, словно это был необходимый ритуал, предваряющий разговор. Но, миновав половину обратного пути, мы начали говорить, и мне показалось, что весь мир исчез за горизонтом нашего разговора. Я не слышал ничего, кроме звука её голоса и не видел ни одного лица вокруг. Все мое зрение и весь мой слух обратились к ней.
У неё на коленях мирно спал чёрный котенок, быстро привыкнув к новым ласковым рукам.
Я поймал себя на том, что не хочу, чтобы наша электричка приехала в пункт назначения. Я впервые почувствовал тоску по всему ускользающему. Я посмотрел на часы и заметил, что до прибытия осталось лишь полчаса, а затем мы разойдемся в разные стороны, и всё будет безвозвратно потеряно. Полчаса, которые всё теряли и теряли свои минуты, стремительно сокращаясь и ускользая, несмотря на все мои отчаянные попытки удержать их в руках.
Я думал только об одном. Хоть бы оставшиеся нам двадцать километров растянулись на тысячу. Хоть бы тридцать минут растянулись на тридцать часов, а лучше дней или месяцев. Хоть бы в электричке обнаружили какую-нибудь маленькую, но значительную неисправность, из-за которой нам бы пришлось задержаться в пути. Хоть бы время остановилось. Пожалуйста, просил я, сам не зная, у кого, пусть сейчас остановится время. Но просьбы мои лишь стали прошлым, а время продолжало идти, не сбавляя скорости.
Мы вернулись в наш город, и это путешествие никогда больше не повторилось. Мы разошлись по домам, сказав друг другу несколько простых слов, которые обычно говорят на прощание, словно завтра днём нас снова ждала та же самая электричка, те же открытые окна и то же солнце, оставляющее блики на её волосах.
Наши редкие и неповторимые встречи растянулись на много лет, порой мне кажется, что я знал Аллу всю свою жизнь.
О, теперь я могу позволить себе быть совершенно честным: в наших отношениях с Аллой не было повторений, с которыми сталкиваются все любящие друг друга, потому что мы не любили друг друга. Наши отношения были лишены повторений, потому что у нас не было отношений.
Я придумал их, как придумал свою жизнь, словно книгу, от корки до корки. Я хотел лишь верить, что не придумал саму Аллу. Хотел думать, что для наших чувств просто нет подходящего слова, которое дало бы им название. Я хотел изобрести это слово, но каждое из возможных было неправильным. Иногда я отказывался от своих попыток, потому что нет ничего, что можно было бы ограничить одним словом. Иногда я начинал искать вновь. Порой я думаю, что это самая главная выдумка моей жизни. Порой я думаю, что это лучшее, что мне пришлось пережить. Порой я задаюсь вопросом, не синонимы ли эти два слова выдумал и пережил?
Выдумки распускались на поверхности моей жизни полевыми цветами, прорастали вглубь жадными до воды корнями, я придумал целый мир, надстройку над действительностью, и проживал в этом мире едва ли не самые лучшие минуты своей жизни.
В поисках смыслов я открыл книгу по философии, уже давно найденную на верхней полке бабушкиного шкафа, полуразвалившегося от тяжести чужих воплощенных мыслей, и читал целый день.
Я вспомнил, как Тимур говорил мне о Шопенгауэре, когда пришел ко мне в гости перед самым нашим отъездом в разные стороны.
– Он прав, бесконечно прав! – убежденно заключил он, окончив длинную тираду. – Сегодня под утро я закончил читать его главную работу.
– И что ты там нашел? Что у жизни нет цели, что счастье недостижимо? – Спросил я тоном скучающего скептика. Я собирал вещи, через час отправлялся мой поезд.
– Ну, скажи мне, зачем ты так любишь сводить великие идеи к банальным, ничего не говорящим словам! Тебе бы наверняка понравилась его мысль о том, что невзгоды держат человека в непрерывном напряжении, но, тем не менее, они не могут прикрыть всей пустоты и пошлости бытия, не могут изгнать скуку, которая всегда готова заполнить каждую паузу. Поэтому люди создают себе воображаемые миры и расточают себя на выдумки.
И мне понравилась эта мысль. Вообще, философия всегда действовала на меня благотворно, впрочем, может быть, и здесь всё дело в избавлении от скуки… Человек не вполне устоявшихся взглядов, я всё же питал некоторую интеллектуальную симпатию к философии Альбера Камю. Моим любимым литературным – и философским персонажем – долгое время был счастливый Сизиф, победивший абсурд признанием его данности.
Но сегодня я чувствовал потребность в академическом нагромождении философий, – мне хотелось утонуть в словах, потерять опору, чтобы обрести её заново.
В этот день я был трансцендентальным субъектом познания. Я был единством апперцепции. Я был абсолютной идеей, душой мира и, в качестве комплимента самому себе, сверхчеловеком. Я был иррациональной, рациональной и божественной свободой. Я был каждым – Артуром Шопенгауэром, Фридрихом Ницше, Эдмундом Спенсером, Иммануилом Кантом и Альбером Камю, и многими другими. Я был иррационализмом, позитивизмом, скептицизмом, софизмом, рационализмом, эмпиризмом, стоицизмом и схоластикой. В моей голове всё смешалось в гармоничный хаос. Большего мне было и не нужно.
