В Москве, на Лубянке, в просторном кабинете шефа ФСБ все говорило о великой преемственности спецслужб. В чопорных рамах, словно в фамильной галерее, висели портреты Дзержинского, Менжинского, Ягоды, Ежова, Берия, Меркулова, Серова, Семичастного, Андропова, Чебрикова, Крючкова, Бакатина, Галушко, Баранникова, Барсукова, Степашина, Ковалева, Путина. Хозяин кабинета Потрошков распорядился не вывешивать свой портрет среди великого сонма, полагая, что негоже действующему руководителю помещать свой образ в канонический иконостас исчезнувших героев. Он покинул рабочий стол и сидел в мягком кресле, в строгом черном костюме, который придавал ему сходство с лютеранским пастором. Его подбородок был занавешен шторками, на которых красовалась эмблема Художественного театра – чеховская чайка. Перед ним мерцал широкий плоский экран, на котором Стрижайло, иссеченный осколками, шевелил запекшимися губами:
– Готов дать показания Генпрокуратуре или самому Господу Богу на Страшном суде. Теперь же я отправляюсь в Москву, чтобы оповестить общественность о совершенном злодеянии…
Экран погас. Стоявший рядом полковник госбезопасности произнес:
– Наш оперативник, работающий под крышей НТВ, вовремя перегнал эту запись в Москву. Полагаю, он заслуживает поощрения.
– Никто из отличившихся не будет обойден вниманием руководства. Кстати, вы связались с Интелленжес сервис, чтобы они создали нашему агенту Веролею более сносные условия содержания? А то поместили его в камеру к гомосексуалистам, а он, как мы знаем, не выносит, когда его обходят с тыла.
– Наш резидент в Лондоне связался с шефом Интелленжес сервис. Веролей переведен в отдельную камеру, и ему уже делают целебные клизмы.
– Странные существа – эти люди, – задумчиво произнес Потрошков, глядя на погасший экран. – Они полагают, что живут в мире, где происходит вечная схватка Добра со Злом, и встают на сторону Добра. Но они не знают, что схватка давно уже происходит между одним Злом и другим. Вставая на сторону мнимого Добра, они содействуют Злу. Если мыслить диалектически, то отсутствие в мире Добра, которое заменено одним Злом, делает невозможным существование самого Зла. Нет ни Добра, ни Зла, только сгустки энергии разной интенсивности. Молекулярные связи разной степени сложности. Мне казалось, что Стрижайло обладает высокой сложностью соединения молекул. А он, как и все остальные, – просто сумма песчинок. Рассыпьте его!
– Какой прикажете выбрать метод?
– Используйте быстродействующий яд муравьев, который прислали нам наши агенты – энтомологи из дельты Амазонки. Вступая во взаимодействие с живыми клетками, он тут же распадается и не оставляет следов.
– Будет сделано, – ответил полковник, подумав, что за плотными шторками с чеховской чайкой, на сверхчувствительном подбородке шефа возник большой черный муравей с ядовитыми жвалами и нежным орнаментом на хитине, напоминающим свастику.
В Москве, во Внукове Стрижайло был встречен шофером Доном Базилио. Несказанно обрадовался, увидев в толпе его круглое лицо с плутоватыми глазами, шевелящиеся веселые усики, клетчатую кепочку на белесой голове.
– Михаил Львович, боже мой, что это за царапины у вас на лице? – вглядывался он в поврежденное лицо Стрижайло. Тому была приятна эта обеспокоенность и забота.
– Ерунда, порезался при бритье, – легкомысленно отмахнулся Стрижайло.
Было приятно очутиться в салоне знакомого «фольксвагена», ощутить замшевую мягкость обивки, вдохнуть душистый запах освежителя, поймать губами прохладную струйку кондиционера. Был чудесный поздний московский вечер. В теплом воздухе мчались водянистые огни, блуждали аметистовые вспышки, над шоссе светили оранжевые, как апельсины, фонари. Стрижайло предвкушал свой уютный дом, теплую ванну с ароматной пеной шампуня и забвение на удобном диване, с выключенным светом, с негромкой музыкой, действующей как целебное снадобье.
Они достигли Кольцевой дороги. Но вместо того, чтобы, нырнув под эстакаду, устремиться по Ленинскому проспекту, Дон Базилио сделал правый поворот, погнал машину на Кольцевую.
– Почему не прямо? – удивился Стрижайло.
– Ленинский проспект перекрыт, Михаил Львович. Крупное ДТП. Я ехал, едва пробился. Там «сааб» столкнулся с «фордом»-микроавтобусом. Тот, бедолага, перелетел на встречную полосу, и в него втемяшилось пять или шесть машин. Черт знает, что делается! Лучше объедем.
– Как знаешь, – отозвался Стрижайло.
Они катили по шелестящей трассе, среди летучих огней, окруженные осенними рощами. Сквозь темные кущи просвечивали окна удаленных кварталов. Теплый сумрак, таинственные огни рождали воспоминания о детстве. О дворике на Палихе, где увядали на клумбах душистые табаки и в окнах, словно одинаковые луны, светили оранжевые абажуры.
Машина затормозила, встала у бордюра.
– Что там? – рассеянно спросил Стрижайло.
– Да вроде бы колесо подпустило, – обернулся Дон Базилио и как-то странно, как показалось Стрижайло, взглянул выпуклыми кошачьими глазами. Сзади подкатила черная глянцевитая машина с тревожно пылающим маячком, причалила почти вплотную. Из машины вышли двое, приблизились к «фольксвагену». Один отворил заднюю дверцу, наклонил гладко выбритое, резко отесанное лицо, состоящее из твердых углов и граней:
– Господин Стрижайло?
– Да.
– Не могли бы вы выйти из машины? Вам просили передать пакет.
Стрижайло стал подниматься с сиденья, видя, как мчатся мимо летучие огни, как тянется вдаль оранжевое ожерелье фонарей, как странно смотрит на него Дон Базилио. Человек с отесанным лицом помогал ему выйти. Стрижайло почувствовал его крепкое объятье, от которого стало вдруг душно. В шею слабо кольнуло, после чего возникло странное изумление, – мир стал расплываться, разбегаться в разные стороны, словно из него убирали огни, деревья, пролетавшие автомобили, лицо Дона Базилио. В освободившемся центре возник на мгновение большой муравей с голубоватой свастикой на хитине. Потом наступила бесцветная пустота.
Тяжеловесный «мерседес» с затемненными стеклами достиг пересечения Кольцевой дороги с Ленинградским шоссе. Повернул к Химкам, где в ночи призрачно сияли «храмы торговли» – гигантские супермаркеты, напоминавшие космические города. Над входом мерцали надписи, похожие на тексты забытых скрижалей. «Мерседес» мчался мимо спящих поселков, дачных коттеджей, городов-спутников, туда, где начинались рощи и поля Подмосковья. Свернул на пустынную дорогу, которая вела к огромной подмосковной свалке – промышленному полигону, жадно поглощавшему отходы гигантского города. Сквозь охранный пост машина проникла на территорию объекта, покатила по бетонке среди призрачных, туманных огней.
На полигоне шло непрерывное шевеление. Урчали моторы, светили прожектора, озаряя рыхлое пространство свалки. То и дело подъезжали мусоровозы, вываливали очередную груду отходов, на которую надвигался бульдозер. Блестящим ножом ровнял кучу мусора, сминал гусеницами сочащиеся жижей отбросы. Над свалкой в ночи метались оглашенные стаи птиц. В лучи прожектора попадали иссиня-черные растрепанные вороны и серебристо-белые орущие чайки. Усаживались на груды привезенного мусора, выклевывали остатки пищи. Неохотно взлетали, когда в блеске гусениц надвигался бульдозер.
«Мерседес» остановился у края бетонки. Вышли люди, и один, с лицом каменного гостя, сделал знак бульдозеру остановиться. Люди обошли «мерседес», отворили багажник и вытащили мертвое тело. Ухватив мертвеца за плечи и щиколотки, тяжело понесли и кинули возле мусорной кучи. Подали знак бульдозеристу. Тот двинул вперед огромный, тускло синеющий нож, стал сдвигать гору отбросов, наваливая на лежащее тело. Когда труп исчез под отбросами, бульдозер накатил и стал трамбовать, вдавливать пористый рыхлый сор. Люди уселись в «мерседес» и укатили, подныривая под сетчатую, сквозную стаю черно-белых птиц, оглашавших свалку тоскливыми криками.
Тело Стрижайло было стиснуто гнилью и мерзостью. Облеплено отбросами, объедками, остатками изделий, израсходованных гигантским мегаполисом, который превратил нарядные обертки и изящные наклейки, разноцветные коробки и банки, деликатесы и лакомства в бесформенный хлам, подлежащий разложению и распаду. Спину Стрижайло облепил недельной давности номер газеты «Московский комсомолец» в трупных пятнах гниения. Грудь оказалась облеплена пищевыми отходами, что остались от банкета, на котором Глава Правительства потчевал американских гостей из финансовых мировых кругов. К лицу прилип презерватив, использованный проституткой, обнаружившей у себя признаки СПИДа.
Бульдозер затрамбовал мертвое тело в глубину свалки, двинулся дальше, светя прожектором. И тело, оказавшись в мокрой глубине, стало сразу же разлагаться. Составляющие его молекулы начали разбегаться, покидали плоть, мириадами рассыпались, мешаясь с другими молекулами. Торопились расточиться в бессчетном множестве других безымянных молекул, впитаться в почву, перейти в грунтовые воды, испариться в воздух. Тело разрушалось, переставая быть, и из этого тела, неподвластная тлению, исходила душа. Бестелесная, чистая, устремлялась в желанный рай.
