Нельзя сказать, что он противился сознательно, во всяком случае, в юности. Просто треклятые парки упрямо плели его судьбу по своему плану, не оставляя ни малейшего шанса соответствовать фамилии, имени и отчеству.
Окончив школу, он, сын провинциальных учителей, поехал в Москву – поступать в Архитектурный, но провалился на вступительных экзаменах. Вернувшись не солоно хлебавши в родной Саратов, за неимением какой бы то ни было специальности, устроился чернорабочим на стройку.
Мысли перекантоваться до следующего года в тёплом родительском гнездышке не возникло, семья жила небогато, да и отец, бессменный школьный завуч по воспитательной работе, был непримирим к тунеядцам.
Впрочем, до следующего года дотянуть не удалось, его загребли в армию, и, надо же, служил он не писарем и не кладовщиком, а в стройбате.
Размахивая лопатой в какой-то удмуртской глуши на исключительно свежем воздухе он впервые задумался, что, возможно, всё это неспроста. Гуманитарные науки в школе не являлись его стихией, и потому он не стал утруждаться поиском философских мотиваций и формулировать сверхзадачу своей жизни. Он просто решил не возвращаться домой.
В коротком письме родителям Яков сообщил, что ему предложили стать прапорщиком с хорошей зарплатой и, по завершению контракта, обещают предоставить квартиру в городе, который он выберет. Но, к сожаленью, к новому месту службы надо отправляться сразу после срочной, поэтому домой он приехать не сможет. По прибытию на место назначения сразу напишет, а в первом же отпуске обязательно навестит родной дом.
Оставалось выбрать место. Яков положил недописанное письмо в тумбочку и пошёл в комнату политзанятий посмотреть карту Советского Союза.
Страна была огромная. Этот очевидный штамп озадачил его. Дома в Саратове не любили политических разговоров, тем более национальных. И дед, и прадед, и, наверное, прапрадед, всегда были миролюбивыми горожанами, вполне лояльными к любой власти, поскольку искренне считали, что настоящую ценность в жизни составляет не власть, религия или народ, а только семья. Отец полагал себя русским человеком, по образу мыслей и по поведению, вялые попытки матери напомнить о еврейских праздниках были невинным развлечением в долгие холодные зимы.
Яков помнил, что когда учился в классе пятом-шестом, какие-то люди пришли вечером к отцу убеждать эмигрировать в Израиль. Их беседа продолжалась довольно долго, часа полтора, приглушённые кухонной дверью голоса периодически взрывались раздражительным фальцетом. Вдруг дверь распахнулась, отец вышел и произнёс слова, которые Эстерман-младший запомнил на всю жизнь и впоследствии часто использовал, чтобы подчеркнуть свою абсолютную космополитичность: «Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины. Моя жена – исключение!..»
Он взял указку, зажмурил глаза и ткнул её в карту.
– Отец яблок. Так примерно звучит в переводе. Хороший город. Народ хлебосольный…
Яков повернулся. В дверях стоял замкомбата капитан Никонов.
– Я говорю – хороший город Алма-Ата. После дембеля туда собираешься? – спросил капитан.
Этот капитан Никонов был своеобразный человек. Пожалуй, даже странный. Уже одно наименование его должности – заместитель командира строительного батальона по вооружению – вызывало гомерический хохот у новобранцев. «И где же боезапас к кирке? А лопату с какого конца заряжать?» – были любимые шуточки после отбоя, когда казарма, отгоготавшись, мирно засыпала после трудового дня. Никонову было лет тридцать пять, так что в капитанах он явно засиделся. Говорили, что капитан то ли из женщины, то ли по пьяни застрелил в далёком гарнизоне большого начальника. И что его спас от суда и спрятал в стройбате генерал из Москвы, с которым они когда-то вместе защищали Родину в Анголе или в Лаосе или ещё в какой тропической дыре. Капитан был сухонький, невысокого роста, но Яков лично наблюдал, как в станционной пивной он почти что одним мизинцем разметал пятерых бугаев, не выпуская из правой руки кружку.
– Азиаточки там чудо, – сказал капитан. – Зимой малахаи свои надвинут на самые брови, а глаза-бусинки так и сверкают. Поезжай, не пожалеешь…
Ответ от отца пришёл через месяц. Сухая выжимка из письма была такова:
«Прапорщик еврей это примерно то же, что негр Папа Римский, хотя и не запрещено. Но ты уже человек взрослый, так что решай сам. При первой же возможности приезжай домой, поскольку мать всё-таки обиделась.
P.S. Если очень будут нужны деньги, вышлю».
Поезд прибывал на Казанский, а уезжать в Алма-Ату надо было с Курского. В дороге он и два его сослуживца выпивали умеренно, штатская жизнь после двухлетнего сидения в лесу показалась непривычной, едва ли не пугающей. Да и в плацкартном вагоне ехали в основном бабки с внучатами, по этим всем причинам и не напились. На перроне попрощались и обменялись, как водится, адресами.
На привокзальной площади он спросил постового милиционера, далеко ли пешком до Курского. Милиционер скользнул беглым взглядом по его шинели, сказал бодро: «Двадцать минут маршевым шагом!» и показал направление.
Яков шагал по Садовому кольцу, присыпанному декабрьским снегом. Москвичи проносились мимо него, все уже в радостном предвкушении скорого Нового Года. Яков улыбался им, отчаянная радость свободы переполняла его.
Он потрогал во внутреннем кармане кителя аккуратно завернутые в тряпочку деньги. «Двести пятьдесят рублей. Больше, чем отцовская зарплата…» На дембель в стройбате выдали хорошую премию, да и из получки все последние месяцы службы он откладывал максимум. Яков был скуповат и совершенно не стыдился этого. «Когда ещё в этой Алма-Ате работу найду. И где там жить придется…» – деловито подумал он и вновь потрогал тряпочку с деньгами.
В кассе на Курском он внимательно изучил расписание. До ближайшего поезда в Алма-Ату надо ждать почти семь часов. «В баню, что ли, сходить или на Красную площадь?» – подумал он. В принципе, в Москве жила двоюродная тётка отца, у которой он останавливался во время своего двухлетней давности фиаско в Архитектурном. Но тётка была надменная фурия, давно схоронившая мужа и так и не нашедшая ему замены. «Ну, её к чёрту! – решил Яков. – И Красную площадь туда же. Пожевать чего и в баню».
Он взял в вокзальном буфете два бутерброда с сайрой и стакан красного вина.
– Здорово, служивый! – приветствовал его кургузый мужичонка за соседним столиком. – Дембельнулся?!
– Так точно! – ответил Яков. – Вторые сутки в гражданской жизни.
– Где служил? – спросил мужичонка.
– В стройбате.
– Гвардейские войска, – сказал мужичонка. – Я хоть и танкист был, но стройбатовских уважаю. Эти ребята любого гада-супостата лопатами заметелят. Водку будешь?
– А можно? – спросил Яков.
– Своим можно, – сказал мужичонка, нагнулся под стол к сумке «Спортлото» и достал газетный сверток. – Давай бокал!
От водки, разбавленной вином, похорошело, кровь прилилась к щекам.
– Добротный коктейль, – сказал мужичонка. – Национальный напиток крымских татар. «Слеза Гюльчетай» называется. Почему, правда, слеза, хрен его знает. Говорят, Сталин уважал.
– Веничка! – раздался голос буфетчицы из-за стойки. – Смотри, лепестричку не пропей!
– Да, помню я, помню, – отмахнулся Веничка.
– Сам же просил через каждые полчаса напоминать, – обиженно произнесла буфетчица.
– А вы тут часто бываете? – спросил Яков.
– Часто. Да можешь на ты обращаться. Меня тут все Веничкой называют. У меня в Петушках баба живёт. Я к ней на каждые выходные езжу.
– Здорово! – сказал Яков и замолчал, не зная, как, собственно, продолжить знакомство. Веничке, впрочем, собеседник и не требовался. Его быстрая речь разворачивала перед Яковом цветные картинки веничкиной жизни, в которой причудливо переплелись ангелы, случайные пассажиры и бутылки с портвейном.
– А, вообще, я тебе завидую, парень! – вдруг сказал Веничка, несколько замедлив темп изложения. – Хорошо вот так, в двадцать лет, куда глаза глядят… Как молодой Вертер!..
– Я не Вертер! – сказал Яков. – Я – Эстерман.
– Да хоть хрен моржовый! – сказал Веничка. – Важно, что не домой, а колесить по миру, бросая якоря там, где там понравится. В беге, как писал писатель Булгаков, главное это сам бег.
– Откуда вы знаете, что я не домой? – удивился Яков.
– По глазам вижу, – с пьяноватой лукавостью сказал Веничка.
– Веничка!.. – вновь раздался из-за горизонта стойки голос буфетчицы.
– Ты не бзди, парень! – сказал Веничка. – Весь мир перед тобой.
Он забросил на плечо сумку «Спортлото» и неверной походкой зашагал на выход.
В Алма-Ате было раннее зимнее сумеречное утро. Яков потыркался по быстро обезлюдевшему вокзалу. Всю долгую, трёхдневную дорогу он пытался разработать план своих действий, но, честно говоря, ничего путного в голову не пришло. Тогда он махнул рукой и лениво рассматривал с верхней полки пейзажи, плавно меняющиеся с лесных на степные. В бане, в Москве, ему посоветовали обязательно подняться на Чимбулак. «Он нависает над долиной как исполин, – сказал ему здоровяк с окладистой бородой. – Стоишь на смотровой площадке, туман под ногами стелется и огромный «Медео» кажется букашкой. Вершина!»
