Она очнулась от боли, вернее – болью стала вся она сама. Валяющийся рядом сотовый, словно издевательство судьбы, работал, из него доносился голос режиссера. Говорившего, говорящего и говорящего… без остановки. Stylo отерла кровь с глаз и тупо уставилась в старый дуб на обочине, в который она только что врезалась, заснув на секунду за рулем.
«Почему? За что? Я незнакома с этим дубом, я ничего плохого ему не сделала… Господи, я рехнулась, как этот идиот-режиссер?» – пронеслось в ее голове. И в этот момент она услышала, что режиссер, почуяв неладное, закричал:
– Вы меня слышите? Почему молчите? Вы слышите меня? Что за треск у вас там был?!
– Триллер… просто триллер… – прошептала Stylo и отключилась.
Заснеженный предновогодний Вильнюс превращается в новогодние дни в шкатулку подарков радости жизни. Вывески магазинов, витрины, украшенные улочки – все превращается в бесконечное праздничное поздравление. Улочки Вильнюса в дни Рождества и Нового года как никогда наполнены светом нарядных витрин, воздухом, пропитанным ароматом теплой, сытной выпечки с корицей и ванилью. И тем особым новогодним смехом прохожих, спешащих выбрать подарки, запасти что-то вкусненькое к праздничному столу, что звучит праздничным гимном в старинном городе. Рождественские распродажи в магазинчиках очаровательны… Какие-то дружеские компании, для которых праздник уже наступил, веселят горожан, увешанных подарочными коробками и пакетами в их руках. Атмосфера Рождества чувствовалась во всем. Поскольку во все времена есть и будет: «Книга – лучший подарок!» – по-советски трогательно эта старомодная реклама, сверкая стильным неоновым дизайном, украшала в эти дни вход в книжный магазин старинного двухэтажного дома. И там было много посетителей, даже в конце дня, выбиравших книги для подарков. Продавщицам пришлось намекнуть задержавшимся посетителям, что и у них тоже Новый год наступит одновременно со всеми. И им хотелось бы успеть домой. Особенно трудно было продавщицам книжного магазина это объяснить основательно загулявшему финну, который, находясь под градусом, шумно требовал, чтобы к нему вышла какая-то продавщица Велта из кондитерского магазина. Он принял книжный магазин за кондитерский. И все попытки объяснить бузотеру, что он перепутал магазины и никакой Велты здесь быть не может – к желаемому результату не привели. А их объяснения только распаляли соискателя Велты из кондитерского магазина одновременно. Но все три продавщицы с трудом все же вытолкали несостоявшегося Казанову к выходу магазина. Но и тут он кричал и звал неведомую Велту, пытаясь прорваться обратно в магазин. Это привлекло внимание живущего на втором этаже этого же дома мужчины. И он, услышав шум под окном, решительно распахнул окно кухни. И, свесившись из окна, крикнул трем милым немолодым библиограциям, своим давним приятельницам, которые работали в этом книжном магазине еще во времена СССР, когда его матушка работала в этом магазине, вернее – директорствовала в этом милом и старинном книжном мирке.
Он спросил их, нужна ли им мужская помощь, чем очень обрадовал их.
– Да, Витас! Помоги нам его угомонить! Финн явно перебрал. А ты же переводчик, объясни ему, чтобы он от нас отстал! Объясни ты ему, что это книжный магазин, а не кондитерский! И скажи ему, что никакой Велты у нас нет! Не работает у нас Велта! Магазин закрывать пора! А он привязался…
Витас неожиданно для себя даже обрадовался этой нелепой истории, очень кстати развеявшей его обычную предновогоднюю хандру.
Он перешел на финский язык и объяснил финну, уже успокоенному самим появлением Витаса в окне. Витас объяснил ему, где находится тот самый кондитерский магазин, в котором действительно работает милая хохотушка Велта. Всегда наряженная в стиле октоберфест, в ярких жилетках с туго-пикантной шнуровкой – она была чертовски хороша. На старинный манер кружевной чепец этой 20-летней красотке тоже был очень к лицу.
Посмотрев на пушистый медленно падающий снег, Витас захотел прогуляться, подышать праздничным воздухом родного Вильнюса. Чтобы сбежать от одиночества, которое особенно гнетет сердце и душу в такие семейные праздники, как Новый год. Поэтому он предложил финну подождать его пару минут, пока Витас потеплее оденется, чтобы спуститься и проводить его до заветного магазинчика, который находился на расстоянии 20-минутной прогулки. Продавщицы магазина были просто счастливы и признательны Витасу – спасителю и избавителю. Они вернулись в магазин, чтобы подготовить его к закрытию. А финн, протрезвевший на свежем воздухе и спокойный, оказался нормальным и даже симпатичным парнем лет тридцати. Он остался у входа в магазин, чтобы дождаться Витаса.
Финн был удивлен и умилен такой готовностью незнакомца помочь заплутавшему иностранцу. И был обрадован тому, что Витас свободно говорил на его родном финском языке. Витас объяснил ему, что он филолог, вернее, в прошлом был филологом, занимался переводами статей о современной культуре и литературе Финляндии и других Скандинавский стран, словом, тем, что после распада СССР в новой реальности оказалось совершенно лишним.
С тех пор он работал переводчиком в Финляндии в качестве гида, водил туристов, встречал в аэропортах группы, развозил по гостиницам, продавал туры по достопримечательностям и водил приезжих по супермаркетам, помогая покупать сувениры и прочее. Все как обычно.
Он расспросил Витаса о том, что ему показалось, что продавщицы в книжном разговаривали с ним как любящие тетушки, словно давно знают друг друга.
И Витас рассмеялся по поводу «любящих тетушек» и сказал ему, что это финн верно заметил. И рассказал, что его матушка всю жизнь работала в этом книжном магазине, вернее, как ему казалось в детстве, она там царила. Просто жила и царила, встречая посетителей магазина, как путников, наконец-то достигших главной заветной цели. Ее книжного магазина и находящихся в нем книг. А эти три библиограции работали при ней еще девчонками. Время летит, и вот они уже «любящие тетушки», что в сущности так и было, потому что Витас знал их с детства. Это чудо, что книжный магазин все еще жив. После распада СССР магазин был куплен каким-то предпринимателем и стал его собственностью. Это был первый удар, разрушивший устоявшийся мир его матери, в котором ценности исторических преданий из истории страны и Польши, с которыми тесно переплелись и ее семейная хроника, и вынесенный из нее, порой нарочито приукрашенный, декор для облагораживания повседневности – все то, что составляю основу ее жизни. Она с гордостью и чувством мифического долга перед образами родовитых предков носила фамилию Радзивилл. Она жила, словно всю жизнь работала служительницей музея, экспозицию которого составляли галереи судеб предков и ее собственной, подчиненной их памяти.
Обширный инсульт у нее случился, когда новый владелец книжного магазина, купивший магазин, решил придумать название для ее любимого книжного. Нужно было сменить вывеску на современную. Неоновую, броскую, вместо прежней – скромной советской, чтобы ничто не напоминало о прежней – советской действительности.
И мать Витаса предложила назвать магазин – «Радзивилл», словно одаривая по-королевски щедро и доверительно этого предпринимателя нового времени. Но он переспросил ее:
– Радзивилл… хм. А это кто такой? Космонавт? Кто-то из истории??? Артист?
У госпожи Радзивилл от этих вопросов мир перевернулся. Каждый из этих вопросов – был смертельным выстрелом во всю ее жизнь, во все, что было дорого и ценно для нее. У нее в глазах потемнело, предательски зашумело в ушах, и стремительно закружилась голова.
Но, подумав немного, предприниматель, не обращая внимания на побледневшую старушку, уцепившуюся в стоящий перед нею стул, он вдруг чему-то обрадовался, повторяя «Радзивилл», «Радзивилла», «Горилла, вилла»! Вилла Радзивилла!»
Это название так понравилось владельцу – новому хозяину магазина, что окрылило его настолько, что название понравилось ему больше самого магазина. И вскоре вход в магазин смелая сверкающая вывеска с надписью: «Вилла Радзивилла». Но украшала она вовсе не книжный магазин, как прежде, а кафе с игровыми автоматами, которому эта новая вывеска больше соответствовала. Так госпожа Радзивилл, как и другие, работавшие вместе с нею продавщицы, осталась не у дел, лишней в наступивших новых временах. Ей трудно было вжиться, принять, перешагнуть, чтобы идти дальше через этот исторический разлом между прежней жизнью в советской реальности, где она жила в ореоле причастности и мифической значимости, опираясь на знатность рода Радзивиллов. А в новой жизни призрачно-историческое из преданий о былом, как при смене хозяев квартиры – все оказалось хламом. Словом, как это ни парадоксально, но «в каретах прошлого» покататься ей пришлось только при советской власти, а в капиталистической Литве остановка «карет прошлого» оказалась последней и прощальной. Странно, но все то трепетное и многозначительное с ореолом исторической значимости отношение к генеалогическим древам прошлого высоко ценилось лишь в стране победившего пролетариата. А в свергнувшей этот пролетарский режим действительности все это потеряло свою значимость. В нынешней реальности правил лишь капитал, и неважно было, какими путями сколоченный.
