– Ну, допустим, еще не все дошло, – вяло засопротивлялась Анфиса. – Вот если б теперь пожить, зная…
– Ну, все, – оборвали ее. – Собирайся. На выход с вещами.
– Но ведь выхода нет, – сказала Анфиса, выкручиваясь. – И я держусь левой стороны. А вещей никогда не было.
– Да пойми ты, хоть тридцать, хоть триста – не изменится ничего. Ну, какая тебе разница? А мне опять прилетать, – как-то очень ласково забормотал ей чужой внутренний голос. – Давай, давай; вот как только на элементы разложишься, – обхохочешься. Дура, скажешь, была, водку дынную дула. Ты другой источник питания найдешь, темнота! Ликбез тебе бесплатный, опять же…
Анфиса уперла руки в бока:
– А вот не пойду и все; что тогда сделаешь, гуру хренов?
– Ха, реинкарнирую куда-нибудь – в глушь, в Саратов, или еще похлеще – будешь знать. Да мало ли что, – почесал гуру воображаемый затылок.
Анфиса услышала, как у проходящих мимо подростков заиграло в магнитофоне: «В мои обычные шесть я стала старше на жизнь…»; но не учла присутствия-отсутствия гавани и спросила:
– А ты знаком с Хренниковым?
– С последним?
– Ага.
– Ну, допустим.
– А вот отгадай загадку: какую он песню написал, там тоже о восемнадцати ноль-ноль речь идет?
– Не грузи, Анфиса, – отмахнулся гуру.
– Имею право. «В шесть часов вечера после войны», понял? Это из фильма.
– Ну, и..?
– А то, что можешь меня реинкарнировать в шесть часов после Третьей мировой, а раньше – никак.
– Коктейлей захотелось? – усмехнулся гуру.
– Захотелось, – потянулась Анфиса, зевнула и, не прощаясь, направилась насторону, избавившись от всякого страха – к тому же, откуда-то донеслись сплиновские «Коктейли Третьей мировой».
На стороне было куда приятнее, чем на гнусной лавочке, и Анфиса свернула на улицу Гвоздева: на улице Гвоздева находился неплохой универсам, где продавалась не самая дорогая дынная ноль тридцать три.
Сделав первый глоток, Анфиса бросила взгляд на огромный старый дуб и, нисколько не думая о Болконском, вздохнула, тряхнув вовсе не золотой, а порядком проржавевшей цепью, прикованной к левому желудочку ее сердца, как стариной: ей сразу стало легко и приятно, однако продолжить воспоминание помешало солнечно-дождливо-нестабильно-безвыходное «Благоприятна стойкость», и Анфиса, распрямив спину, села в 156-й автобус.
…Она сама не заметила, как уснула и, сделав полный круг и подвергшись штрафу за безбилетный проезд в сумме десяти блеклых рублей, снова оказалась на улице Гвоздева – с тем и вышла.
Делать было особо нечего; точнее, то, что делать было нужно, делать совершенно не хотелось: в таких ситуациях Анфиса шла наугад, полагаясь на остатки хромающей интуиции, причем последняя тоже хромала налево, как в коммунистическом трактате о детстве.
Странным образом, бредя наугад, Анфиса оказалась у стен инститама, к которому испытывала достаточно потухшие чувства. Анфиса тоскливо посмотрела в зачетку и решила зайти, чтобы ее все-таки не выгнали с последнего курса, до которого она и сама не знала как докатилась.
Стены инститама пахли новой краской, и у Анфисы слегка закружилась голова:
– Как же давно я не была здесь, – подумала она, стараясь пройти незамеченной мимо разнополых преподавателей, строящих ей в глубине души самые невообразимые рожи. Так миновала Анфиса несколько мин, но на шестой нос ищейки-интуиции ослаб, и Анфиса лоб в лоб столкнулась с чем-то вовсе не абстрактным, а достаточно среднего рода, но более-менее отдаленно напоминающим чадо Евы.
Чадо Евы было выкрашено в рыжеватый цвет, завершающий свою цветовую полноценность невероятными барашками мелкой химии. На принадлежность к женскому роду указывали и комки золотых с красными круглыми рубинами серег; точно такие же Анфиса видела вчера на продавщице из рыбного магазина.
– Здравствуйте, Анфиса, – сказало чадо Евы. – Не хотите ли сдать мой зачет?
Анфиса почуяла дискомфорт всей кожей и кивнула, чудом удержавшись от «да-с».
– Пройдемте, – тоном Эдмундовича сказало чадо Евы, и Анфиса прошла в аудиторию.
…В аудитории тихо шуршало несколько дев и младых людей весьма раздолбайского вида. «Пересдача», – облегченно выдохнула про себя Анфиса и потянулась за очень левым билетом, на котором сразу после номера курсивилось: «Методика и методология…» Дальше Анфиса читать не смогла и посмотрела на вопросы.
Их оказалось четыре:
1) Специфические потенции эстетического развития морально-нравственного воспитания чел-ка разумного;
2) Деятельность лаборатории прогнозирования эстетического развития чел-ка разумного;
3) О прерогативе развития когнитивных способностей в вербальной форме; метод наглядности для чел-ка разумного;
4) Цели и задачи практического курса «Методики и методологии» как цели и задачи чел-ка разумного.
Анфиса поморщилась и аккуратно поинтересовалась у сзади сидящего типа, нет ли у того конспектов за этот семестр, на что тип хмыкнул и поднял глаза в потолок, разведя руками. Тогда Анфиса решила выкручиваться сама, пока ее не стошнит, и постепенно белый лист начал заполняться обрывками безумных с точки зрения Homo Sapiens'а мыслей, и достаточно неглупыми с точки зрения методологического процесса, зерна которого догнивали в верхнем бессознательном Анфисы, спасибки за ликбез бесплатной вышке.
На первые три вопроса Анфиса кое-как удовлетворила отпрыск Евы, но вот с «целями и задачами» Анфису переклинило, так как, находясь если не совсем в здравом уме, то, по крайней мере, в твердой памяти, она никак не могла их определить, абсолютно уверенная в том, что их нет – да так оно и было.
Чадо Евы потерло руки и перешло к наводящим и дополнительным восклицаниям, перемежающимся с огнеупорными наставлениями:
– Вы, Анфиса, разве не знаете, что цели и задачи решают попутно повышение эффективности всего процесса? А совершенствование навыков и умений? Разве это не продуктивно?
(Анфиса сглотнула то, что осталось от слюны в пересохшей гортани, и кивнула).
– На втором этапе, о котором, кстати, идет речь, – продолжало чадо Евы, – доминирующей является работа по выработке стратегии и тактики! Это очень важно, чувствуете, Анфиса?
(Анфиса снова попыталась сглотнуть, но только кивнула).
– Значительное внимание уделяется именно формированию первичных умений по переработке и закреплению! Да как же вы не понимаете таких простых вещей? А что вы можете сказать о коррекции умений и навыков? И вообще – о содержании первого этапа? – деловито осведомилась среднеродность.
…Анфиса себя еще чувствовала, но плохо. С каждым вопросом она тупела все больше и больше, с каждым вопросом все сильнее и сильнее хотелось промочить горло, сбежать куда-нибудь – она уже согласна была даже скатиться с лестницы, ведущей на инститамскую курилку, но это казалось областью фантастики: ради «зачета» с преподдавательской фамилией «Точизна» она уже согласилась потерять немного нормальной энергии, но – лишь немного (так она, по крайней мере, сама себя успокаивала).
– Не вдаваясь в анализ социокультурных факторов, – как сквозь сон слушала Анфиса, – способствовавших возникновению этой проблемы…
Анфиса мысленно надела на себя стеклянный колпак, как советовали в рекламном журнале «Вампир-донор» для домохозяек, прочитанном в туалете во время экспромтного запора, удивилась и ощутила облегчение.
Точизна, выговорившись и увидев блуждающие глаза Анфисы, изрекла:
– Ну, хорошо, я поставлю вам зачет, если вы ответите вот на что… – она на секунду замялась, но лишь на секунду. – Что вы можете сказать о подскоках?
– О чем-о чем? – переспросила Анфиса.
– О подскоках, милочка, о подскоках, – улыбнулась Точизна, и Анфиса поняла, что зачета ей не видать, как ни Парижа, ни Берлина в околодоступном радиусе, и вышла в коридор.
В коридоре стало лучше; недолго думая, Анфиса глотнула воздуха и направилась к буфету. За последним столиком у окна в гордом одиночестве пила чай Лисицына.
– Хочешь вина? – гостеприимно спросила она Анфису.
Анфиса взглянула на стол; на нем не было ничего кроме чая.
– Я не вижу вина, – заметила она.
– Да его и нет, – сказала Лисицына.
– Ты опять перечитываешь Кэрролла? – спросила Анфиса.
– Я устраиваю безумное чаепитие, – отозвалась Лисицына. – А сурок опять заснул!
– Мы даром теряем время, – сказала Анфиса, обводя взглядом инститам. – Пора кому-то отрубить голову.
– Кстати, в детстве это был мой любимый мультик, – Лисицына отхлебнула чаю.
– Без вопросов, – отозвалась Анфиса и подумала: «Как странно! Что это за дверь? Посмотрю, что такое за нею».
…Отворив дверь, она очутилась в малознакомой комнате с крутящимся в центре небольшим стеклянным столиком.
– Столик, столик, – попросила общения Анфиса. – Не расскажешь ли мне о подскоках?
Столик, не прекращавший своего движения несколько тысячелетий, как не прерывает своего звучания «ОМ», внезапно поскользнулся и выругался.
