Василий называл это Преддождье.
Небо темнело.
Быстро наступали сумерки.
Василий прикурил приготовленную и аккуратно размятую по пути сигарету.
Поднял глаза и увидел Её.
Она стояла метрах в десяти от него. У двери соседнего чёрного хода, на бетонном козырьке которого вырос небольшой куст акации.
Она стояла у двери чёрного хода и, зажав в губах сто двадцати миллиметровый ментоловый «мальборо», безуспешно чиркала похожей на футляр губной помады зажигалкой. Удивляясь своему спокойствию, Василий дошёл до неё и, щёлкнув кремнием, поднёс огонь к сигарете. В ту же секунду с неба закапало. Ещё сильнее. Она, втягивая в сигарету огонь его зажигалки, сделала шаг назад, под козырёк. Он, удерживая пламя и прикрыв его рукой, шагнул за ней.
Дождь рухнул с неба в одну секунду.
В эту секунду газ в его зажигалке закончился.
И она, наконец-то (!), подняла глаза на него.
Через минуту они захлопнули за собой дверь 205-й.
И сломали ключ в замочной скважине. Они не слышали, как закончился концерт. Как прекратился в час пополуночи банкет. Как сторожа закрыли входные двери и сделали небрежный обход территории.
Они провели в 205-й всю ночь. Только перед рассветом открыли одно из огромных окон и перепрыгнули с широкого подоконника на близкую крышу спортзала. В неверном утреннем свете они спустились по пожарной лестнице и, взявшись за руки, побежали к ближайшей автостоянке.
Они сели на её маленький быстрый автомобиль и умчались за сорок километров от города на водохранилище. На большую профессорскую дачу Борща-старшего.
Время остановилось. Время мчалось.
Он не думал о работе. Ни о чём не спрашивал её.
– Меня зовут Любовь, – сказала она ему ночью в лаборатории 205.
– Я знаю, – ответил он, глядя туда, где у обычных людей глаза.
– Какие у тебя Глаза… – сказал он.
– Глупенький… Глаза у тебя…
Они живут у воды.
Бродят по лесополосе.
Сидят у костра вечером.
Они не читают газет, не включают телевизор и не слушают радио.
Они смотрят друг другу в глаза и улыбаются.
И
трахаются,
трахаются,
трахаются.
В любое время и в любом месте.
Она голая бродит по дому и участку: дача стоит в уединённом месте.
Он с изумлением рассматривает её лицо и тело.
В его доме пахнет Ей.
На верёвочке в ванной висят её трусики.
Трусики, от одного вида которых у него встаёт и они снова
трахаются,
трахаются,
трахаются.
Края чашек вымазаны помадой.
В его расчёске путаются длинные не рыжие волосы.
А иногда
на краешке унитаза
оставались
маленькие чёрные волоски.
Один, редко – два.
Маленький чёрный волосок.
Витой.
Чёрный курчавый волосок.
Маленькая непокорная спиралька.
Волосок Её паха.
Волосяное покрытие её тела в районе лобка.
Лобка, от соприкосновения с которым он получает такой приход, будто первые секунды передоза шави – чёрной грузинской опиатной широй.
Они открывают истинный смысл слов:
«не чуя земли под ногами»,
«слёзы счастья»,
«тону в глазах»,
«сердце сладко замерло».
ЛЮБОВЬ…
– Я кончаю от одного твоего запаха.
– Я кончаю от твоего запаха…
– Никогда не думала, что рыжий может быть таким красивым.
– Никогда не думал, что такая женщина, как ты, может быть со мной.
– Дурачок…
– А ты Моё Солнце.
– Говорю же, дурачок!.. Посмотри в зеркало… Ты – Солнце. Моё. Мой Солнечный Человек. Сын Солнца!..
– Брат…
Они хотят отпраздновать месяц.
Месяц?
Время летит… Время замерло…
Свой месяц.
Тридцать один день Рая.
Она едет на машине в город.
За ящиком шампанского и четырьмя порциями роллов из «Суши-бара».
Они долго целовались у уже заведённого авто.
Потом она умчалась, просигналив на повороте.
Он достал из огромного немецкого холодильника большую тарелку клубники. Своровали её у соседа, через два участка вниз по улице. Прошлой ночью хихикая и убегая быстро в темноте с крупными ягодами в глубокой сковороде с антипригарным покрытием.
Он мыл клубнику в ведре у колодца.
Она лежала мёртвая в кювете у трассы Донецк-Луганск.
Её сиреневая «Мазда» вошла под «Камаз» почти целиком.
Он забеспокоился через три часа. Вылез на большой холм и стал звонить.
«Телефон выключен или находится вне зоны».
На похоронах все смотрели на него и не могли понять: кто этот рыжий парень со слезами на щеках.
Её муж, убитый горем, не замечал ничего вокруг.
Она исчезла за месяц до того, как её нашли за городом в изуродованном автомобиле.
Муж давал объявления. Писал заявления. Менты побывали у декана. Подняли на уши три прилегающие области, зарядили план перехват. Ноль. Две недели все точки, где номера перебивают, прессовали. Ноль.
И вдруг – эта «Мазда» сиреневая в «Камазе». Пассажирка – насмерть.
Она получила какую-то небольшую, но несовместимую с жизнью травму. Что удивило патологоанатома, так это то, что из покорёженного куска металла тело Любови Смирновой было извлечено практически неповреждённым. Её прекрасное лицо оставалось прекрасным и после смерти.
Декан уехал с семьёй на море.
Похороны.
Душное марево, какое бывает перед дождём.
Преддождье.
Много родственников в трауре, соседей и сослуживцев. Все любили Её. Или хотя бы делали вид.
Недалеко бродит серьёзный и немолодой человек с большим фотоаппаратом на шее и белой надписью «@chtung (!)» на чёрной футболке.
Говорят, что это фотограф из Москвы. Из толстого цветного журнала. Он попросил разрешения у мужа и фотографирует усопшую через дорогую фотооптику. Он, выпятив нижнюю губу, смотрит на экспонометр и положение солнца. Большинство присутствующих смотрит на него. Поэтому не все и не сразу заметили этого непонятного парня. Примерно минуту на него смотрит только один человек.
На него смотрит муж.
На рыжего в чёрном костюме и чёрных очках.
Из-под чёрных очков текло.
Щёки его были мокрыми.
Никто не мог понять, кто это?
Неизвестный стоял у могилы долго.
До того момента, когда Преддождье перестало быть «Пред».
Дождь рухнул сверху в одну секунду.
Он враз вымок с ног до головы.
Медленно повернулся и пошёл к выходу с кладбища, скользя и перемазав ботинки в рыжую глину, – туда, где стояло жёлтое такси с большим белым рекламным гребнем на крыше. Таксист терпеливо ждал, пока он вымоет обувь в глубокой луже. Потом долго вёз его, молчащего, за сорок километров от города.
Он входит в дом.
И через пятнадцать минут.
Он видит.
Видит с высоты трёх метров.
Из-под почти самого потолка.
На самом краешке белого унитаза.
Маленький.
Чёрный.
Волосок.
И вот. Маленькая непокорная спиралька приклеилась к подушечке указательного пальца правой руки.
Он поднёс его к самому-самому глазу.
Он смотрел на него с минуту.
Он хранил его в маленьком белом бумажном конвертике.
В шкатулке на телевизоре.
Потом он подумал: а вдруг – пожар?
Вдруг вор залезет сюда и сгребёт не глядя конвертик с собой, а потом выкинет???
Он стал носить конвертик с собой.
В его гардеробе появились рубашки, у которых были нагрудные, застёгивающиеся на пуговицу или на молнию, карманы.
Каждые полчаса он трогает карман рукой и, почувствовав хруст бумаги сквозь ткань, кивает сам себе.
Он выходит на работу, никак не объяснив своего полуторамесячного отсутствия.
Его берут обратно без вопросов: он незаменимый и опытный сотрудник. Оформили задним числом отпуск за свой счёт. Он работал, как робот, – много и качественно. Только иногда мог остановиться на полуслове и смотреть какое-то время в окно.
На крышу спортзала.
Однажды такси, в котором он едет с работы домой, попадает в лёгкую аварию. Лёгкую – сам таксист не особо переживал – так, слегка стукнулись. Даже синяков не было.
«Что, если со мной что-нибудь случится?» – думает он.
Неделю ворочается по ночам. Лёжа в постели смотрит в потолок.
Он срочно продаёт квартиру.
Он срочно продаёт дачу.
Он звонит по телефону, по которому никогда бы и ни за что бы раньше не позвонил. Он с кем-то встречается ночью на окраине города.
Он снимает номер в гостинице и всю ночь тихо сидит в кресле перед выключенным телевизором, и аккуратно держит маленький белый конвертик в руках.
Утром, прямо к открытию, он приходит в филиал Крупного Надёжного Банка и проводит там час.
Потом он вызывает такси и едет за город.
Он влезает на скалу, с которой открывается почти всё водохранилище. Он даже видит вдалеке крышу своей бывшей дачи. Он трогает карман своей рубахи и вдруг улыбается.
Он достаёт два пистолета, приставляет их к обоим вискам и нажимает на курки.
На оба.
У него это получается.
Его хоронят в другом конце кладбища.
