Я живо вообразила себе почтенную компанию, из тех, кто носит подтяжки и маленькие бородки, сгрудившуюся с лупами вокруг стола для созерцания глянцевого деликатеса, который тем временем тащил на себе тяжкий крест! – Ах, Станислав Альбертович, какую ахинею вы развели! – сказала я, скорее раздосадованная, нежели польщенная его признанием, хотя и польщенная тоже. – Какая к черту знаменитость! Что за бурная и интересная жизнь! Знайте же, Станислав Альбертович, что в результате всей этой истории я живу, как последняя церковная мышь, которая лапой боится пошевелить, чтобы ее окончательно не сожрали!.. – Когда-нибудь у нас тоже научатся ценить красоту, тихо вымолвил Станислав Альбертович, задумчиво барабаня по столу тренированными пальцами и недоумевая, почему моя красота не могла быть поставлена на службу отчизне, а вместо этого была использована в обратном направлении, о чем я также выразила сожаление и намекнула из осторожности, что направление может еще поменяться. – Да я бы отдала всю эту знаменитость, весь шум и суету, – в сердцах воскликнула я, – на тихий семейный уют под крылышком мужа, которому бы я перед сном мыла в тазике ноги!.. – Вот и я об этом, обрадовался старый подлец. Родите ребеночка да и купайте его в детской ванночке, воспитывайте, он – ваш, рожайте непременно, а отец его померкнет, раз он того заслужил! – Вы даже не знаете, на что вы меня толкаете, сказала я грустно и решилась спросить его в лоб как специалиста: – Станислав Альбертович, вы помните мой запах?
Он немного заколебался, замешкался с ответом, и я поняла, что, значит, это правда, доступная всем желающим.
Что вы имеете в виду, деточка? – спросил он фальшивым голосом, будто не сам много раз прославлял мой исключительный аромат, вошедший уже в легенду и сравнимый лишь с цветением бергамотового дерева, в то время как, любил он смеяться, разнообразие запахов удивительно и часто не в пользу носительниц, особенно если речь идет о болотных испарениях, жареном хеке, однако подчеркивал также запах Ксюши: так пахнет связка сушеных грибов, продающихся на рынке по высоким ценам, и это устойчивый запах, он принадлежит женщине с умным и быстрым лицом… Ксюша! Ксюша! Пишу и чувствую ее, скучая по тому времени, когда в Коктебеле, на пляже, отведя глаза от французского романа, она взглянула на меня с откровенным любопытством, без всякой капли конкуренции приветствуя мои достоинства, так женщины не смотрят на женщин, и я была сражена, я влюбилась немедленно, без задней мысли, в слова и предметы, ее окружавшие, даже в эту французскую книжку с красно-белой нетвердой обложкой, которая, как выяснилось гораздо позже, когда мы сошлись, чтобы никогда не расставаться, оказалась намеком на будущую разлуку, отдаленным раскатом грома и молнии, что совершенно незаслуженно превратит ее в международную авантюристку и даже чуть ли не шпионку.
А иногда, разглагольствовал Станислав Альбертович, преинтересные бывают экземпляры. Вы слушаете, деточка? Они пахнут укропом или, к слову сказать, бузиной… Оне, поправляется он, так раньше говорили. А я говорила: да врете вы все! Оне одинаково благоухают, нарочно перечила я, хотя насчет связки сушеных боровиков он не ошибся, только напрасно фальшивым голосом пытался Станислав Альбертович отсрочить ответ, и когда я его приперла к стенке, закричав, что разве не слышно, что я-то протухла, провоняла, как будто нутро набито гниющими тряпками, то, припертый к стене, Станислав Альбертович сознался, что внимание его в самом деле было привлечено изменением, но не вечно же цвести бергамоту, пора плодоносить.
Он остался доволен своей неудачной остротой. Я расплакалась прямо там, в кабинете, перед изумленным Станиславом Альбертовичем, который, конечно, большой знаток женских слез и неподвластного нам перепуганного пердежа, несущегося с карусели, а также мой друг, не однажды без боли и канители избавлявший меня от хлопот, а кроме того, мой предатель, рассыпавшийся в извинениях после предательства, укромно ждущий меня в дождь под широким черным зонтом на другой стороне улицы и бросившийся ко мне: – Простите, деточка, меня заставили! – Он норовил поцеловать руку. – Полно, Станислав Альбертович! Значит, не трудно вас было заставить… Оставьте меня… – и уеха ла на такси к дедуле, где тоже был концерт. Станислав Альбертович понял, что это серьезно, поменялся в лице, решив, что тут уже не негр, а вовсе недозволительное, и как бы ему снова боком не вышло. Я перестала плакать и принялась его успокаивать. Он предложил успокоиться в обмен на откровенность. Ну, хорошо, угадали: негр! – Он не верил. Ну, не хочу я рожать, не хочу я ребенка, ни мальчика, ни тем более девочки, чтобы она мучилась, ни лягушки, ни свинюшки – никого! Пеленки, горшки, бессонные ночи. Брр! Не хочу! Это, деточка, ваш последний шанс. – Пусть! Не хочу! – Так я говорила.
Где Ритуля? Где ее черти носят? Все! Все! Решено. Я крещусь! Завтра оповещу отца Вениамина. У него благостью дышат глаза, ресницы до щек. А Станислав Альбертович, когда я сказала, что собираюсь креститься, спросил: не в католическую ли веру? А вы что, католик? Был, говорит, когда-то в детстве католик, а теперь никто, хотя папа Римский и стал поляком. Станислав Альбертович – поляк. Он из Львова, но с жидовской кровью. Не понимаю, почему вы не в Польше?
Так сложилось. Я и польского-то не знаю.
Ну, какой вы тогда поляк! Вот бабушка у меня была настоящая полька! Нет, говорю, взмахнув широкой юбкой, как крылом. – Нет! – Я православная, и не из прихоти, нынче модной, креститься хочу, так что все наши давно уже покрестились и детей своих покрестили, выписав из Гамбурга крестильные рубашки, а крещусь по необходимости. Ощущаю, Станислав Альбертович, мучительную богооставленность! Ну, что же, говорит доктор, понимаю ваш духовный порыв, только как его совместить… не очень ведь это богоугодное дело. – Откуда вам знать? – Он удивился и говорит: – Присядьте, деточка, еще на минутку. Хотите еще сигаретку? – Я говорю: – Мы в принципе договорились? – Хорошо, отвечает, подождем две недели. К чему спешить?
К чему? Знал бы он, что я стала ареной борьбы высших сил!
И тут Станислав Альбертович, словно на него какие-то флюиды нашли, спрашивает, верно ли, что я имела отношение к смерти B. C. Я, говорит, читал странную статью в газете, где, как понял, про вас говорилось, деточка, под названием Любовь, подписанная двумя авторами, из которой, однако, понял лишь то, что вы были в момент смерти у него в квартире наедине. Я правильно понял? Действительно, отвечаю, статейка малопонятная, и я сама не очень разобралась, потому как лжебратья Ивановичи напустили, конечно, густого тумана, но, отвечаю, скончался B. C. с большим достоинством. Да, покачал головой, не разобрались сразу, устроили позорное разбирательство. И меня втянули… я когда-нибудь вам расскажу. Вы на меня не сердитесь, деточка? – Ладно, говорю, кто старое помянет… Да, задумался Станислав Альбертович, не каждая женщина может гордиться тем, что у нее на груди умерла целая, в сущности, эпоха… Подождите! – вдруг вскрикнул он. – А ребеночек не от него? – пронзительно посмотрел на меня, как экстрасенс, хотя у меня тоже сильное биополе, я, честное слово, смутилась от его взгляда, но он сам ответил, без моей подсказки: – Впрочем, что я говорю! Он же умер когда? в апреле? А сейчас… – Он глянул в окно: шел снег пополам с дождем, и мы отражались. – От такого человека и ребенка родить не грех, – заметил Станислав Альбертович. – А у меня, деточка, какая-то аберрация. Простите. Как будто других мужчин нет! – усмехнулась я мертвыми… Ритуля! Ритуля пришла! Ура! С бутылкой шампанского! Пить будем, гулять будем…
Ритуля утверждает, что я ночью кричала. Очень может быть, но я не слышала. Ритуля показала мне в доказательство свою руку со следами ногтей. – Я едва вырвалась! – Это мне, наверное, после шампанского кошмары приснились.
А чего я кричала? Просто «а-а-а-а-а-а!..».
Я люблю Ритулю, но молчу, как рыба об лед. Официальная версия: я скрываюсь от одного мужика. В ней есть слабая доля правды. Самое страшное как раз в том, что я должна зарыть тайну в себе и мне не с кем ей поделиться, боюсь, что меня объявят сумасшедшей, скрутят, сгноят, сожгут, как ведьму, в крематории. С меня достаточно Мерзлякова. Мерзляков, когда я ему рассказала в самых общих чертах, в ужасе протянул было руку старой дружбы. Он повез меня, на всякий пожарный, в подмосковную церковь, где велел помолиться. Я помолилась, как могла, от всего сердца, выложила перед образами целую кучу жалоб и разревелась, а потом мы поехали в ресторан. В ресторане мы немножко выпили, отошли, и я под воздействием свежего страха предложила Мерзлякову остаться у меня ночевать и тем самым вспомнить нашу забытую шестидневную любовь. Однако Мерзляков смалодушничал и уклонился под предлогом, что заразится черт знает каким мистическим сифилисом. Ну, не свинья ли? Он меня кровно обидел. Я бы выгнала Мерзлякова из дому, но он к тому времени был уже изрядно пьян. Вместо этого мы совсем напились и непроизвольно заснули.
