Юные приставы оторопели от такого начала, но потом долговязый спокойно спросил:
– Халтуру, что ли, предлагаешь? – и все они как-то по-особому принялись смотреть на меня, мой костюм и туфли, явно что-то оценивая и прикидывая.
– Можно назвать это халтурой, – согласился я. – Мой приятель попал в военную комендатуру. Надо бы вытащить.
Долговязый недоверчиво окинул меня взглядом.
– Ты что, солдат?
Я кивнул.
Приставы снова пустили бутылку шампанского по кругу, предложили и мне, но я отказался – там им самим было мало.
Впрочем, потом они достали еще бутылку, а потом еще. После третьей бутылки молодые люди заметно опьянели, и долговязый сказал:
– Товарища из комендатуры вытащить – святое дело.
Все вокруг согласно закивали головами, и долговязый добавил:
– По сто евро каждому, и мы готовы вписаться.
Я внимательно посмотрел на него и понял, что торговаться он не будет. Тертый калач.
– Хорошо, – кивнул я и быстро вытащил из кармана четыре заветные купюры. – Вот вам аванс, остальное – сразу после того, как вытащите парня.
Все четверо приставов рефлекторно взяли по бумажке, и теперь им просто ничего не оставалось, как идти за мной. Я показал куда и по дороге описал долговязому ситуацию.
Как это ни удивительно, но перспектива вламываться к вооруженным до зубов военным приставов нисколько не пугала.
– Слушай, командир, не зуди, мы и не к таким терпилам заявлялись, – отмахнулся долговязый и снова, в который раз, просил меня повторить имя Ганса и описать его внешность.
У самых дверей комендатуры приставы сгрудились вокруг долговязого, который быстро раздал им какие-то листочки из своего портфеля, после чего без всякого перекура или каких-либо обсуждений все четверо быстрым шагом вошли внутрь строгого казенного здания.
Я остался ждать снаружи, стараясь не попадать в поле зрения телекамер, развешанных по фасаду, и не маячить под окнами дежурки.
Мыслей не было – я в принципе не понимал, с какой стати прапорщики дежурной части будут выполнять распоряжения юных служителей Минюста, пусть и облаченных в парадные мундиры.
Я только собрался присесть на ограждение клумбы в ожидании развязки, когда двери комендатуры распахнулись, и четверо приставов буквально вытолкали Ганса на улицу.
Долговязый встал рядом с немцем, самодовольно ухмыляясь, и закричал мне с порога:
– Командир, принимай злостного неплательщика! Мы едем в суд!
Я, сохраняя ровную, как мне казалось, улыбку, подошел к Гансу вплотную и прошептал:
– Бежать сможешь? Колено выдержит?
Только сейчас я увидел два аккуратных фингала под каждым глазом Ганса и огромный кровоподтек на шее, за правым ухом.
Ганс не понял моего вопроса, и мне пришлось его повторить.
Немец бросил затравленный взгляд на еще распахнутые двери комендатуры и кивнул:
– Отсюда – даже на сломанных руках.
– Тогда рванули! – крикнул я и побежал впереди, показывая Гансу дорогу.
Они отстали после первого же поворота, если вообще бежали за нами. Психологически мой расчет был точным – хоть какие-то деньги они получили, так что надрываться в погоне с неведомым финалом юным приставам явно не хотелось. Тем не менее Ганс не сбавлял хода и очень скоро обогнал меня, упрямо пробираясь среди плотной толпы прохожих, некстати заполонивших тротуары. Не останавливаясь, Ганс вбежал в холл гостиницы и длинными скачками понесся по лестнице. Я из последних сил держался рядом, хотя и задыхался уже не на шутку. В номер мы ввалились плечо к плечу – у Ганса не было ключа, и ему пришлось ждать, когда я поднесу карту к замку.
Слава богу, Николь нас не бросила – она сидела за столом в гостиной, подперев руками подбородок, и смотрела в окно. С этой стороны она могла видеть многое, если не все.
Мы встали посреди гостиной, тяжело дыша, и Николь неторопливо повернула к нам голову.
Я попытался понять ее взгляд, но в нем не было однозначной злости или раздражения. Она смотрела скорее устало, чем раздраженно.
– Ты все-таки вытащил его, – констатировала она, с вялым любопытством приглядываясь к живописным фингалам на физиономии Ганса.
Я подумал, что сейчас она начнет ругаться, но случилось невозможное – Николь вдруг обхватила свою аккуратно причесанную голову и заревела так громко и обреченно, как плачут дети в детском саду, когда уходят на работу родители.
Она еще всхлипывала и стонала, совершенно не стесняясь нас, когда Ганс неуверенными, робкими шажками подошел к ней поближе и обиженно буркнул:
– Ни хера себе встреча. Ты меня, типа, не любишь, что ли?
Николь на секунду взглянула на него из-под мокрых ладоней и заревела еще громче.
Мне показалось, что я понимаю ее.
Я робко присел рядышком и обнял ее дрожащее в истерике тело. Она неожиданно тепло откликнулась на мое прикосновение и принялась рыдать уже на моей костлявой груди. Я гладил ее голову и сам едва не плакал, сам не знаю, отчего.
– Николь, все будет хорошо. Я люблю тебя, Николь. Я всегда буду рядом, – шептал я ей в розовое ухо, радостно вдыхая ее тепло и зарываясь с головой в ее мелкие, непослушные локоны.
Она вдруг прекратила плакать и глухо заворчала что-то невнятное, щекоча ресницами мою шею.
Я прислушался, но она замолчала, и тогда я снова начал шептать что-то успокаивающее. На этот раз она, не дослушав, оттолкнула меня, рывком встала на ноги и, глядя мне в глаза, четко и внятно заявила:
– Да на хрена ты мне сдался, нищеброд, со своею любовью!
Она пошла в ванную, но перед тем, как выйти, ткнула пальцем в Ганса:
– А ты, дебил, отправляйся в свою казарму. С тобой я работать не буду. Ты идиот. Ты неисправимый идиот. Кретин!
Она с треском захлопнула дверь и сразу включила воду, видимо, чтобы не слышать наших ответных реплик.
Я посмотрел на Ганса. Похоже, на него эта истерика не произвела никакого впечатления – он не обиделся и даже не особо расстроился.
Ганс встал возле окна, и я с изумлением понял, что он по-прежнему с вожделением смотрит на ларек с шавермой. Пожрать не успел человек, загоняли, фашисты.
– Срублю деньжат и сразу в Саратов, – бодро сообщил он мне, слегка пританцовывая на здоровой ноге. – Пацаны еще зимой ресторанчик приметили, хозяин в тюряге пятый год парится. А хозяйка погубила там все, дура шепелявая. В общем, продается ресторанчик. Куплю и сразу по уму все сделаю – никакой херни вроде творожных запеканок или заморских тварей. А будет там, – тут он сглотнул слюну и закашлялся, – шаверма да пиво, недорого. Ну, может еще чипсы. Как думаешь, чипсы – нормально?
Я подумал и сказал, что нормально, но замолвил еще пару слов за воблу.
– Не, воблу чистить запаришься, – не согласился Ганс. – Загадят помещение, местные шныри устанут чистоту наводить.
– А ты клиентам подавай уже очищенную, – предложил я.
– Точно! – загорелся идеей Ганс. – Таджиков наймем, пусть пацанам на кухне рыбу чистят. А ты – голова! – заметил он, все еще кося одним глазом на ларек и облизывая разбитые губы.
Щелкнула задвижка ванной, и оттуда вышла совершенно спокойная Николь. Она не успела сказать ни одного слова, как к ней неожиданно обратился Ганс:
– Сестренка! Не поверишь, я все понял! Не гони меня, я вам пригожусь. Здоровьем клянусь, буду тебя слушаться. Бля буду!
Николь смотрела не на него, а на меня:
– Миша, мне он не нужен. Если тебе так нужен, бери в свою долю, – сузив зеленые глаза, жестко отрезала она.
Я пожал плечами.
– Хорошо.
Ганс нахмурился, хотел было что-то сказать, но под нашими общими взглядами быстро передумал разговаривать и снова повернулся к окну.
Николь ушла в ванную, но тут же вернулась с одежной щеткой в руках.
– Приведите себя в порядок и побыстрее – мы и так уже опаздываем.
Мы с Гансом, не сговариваясь, ответили ей «есть!» и строевым шагом отправились мимо нее в ванную.
– Клоуны дешевые, – услышали мы вслед, и стало ясно, что она почти не сердится.
Впрочем, щетку в ванну она кинула прицельно – мне досталось точно по затылку. Не больно, конечно, но обидно.
Деловой завтрак в Федеральном союзе промышленников и аграриев показался мне пустой тратой времени, одна радость – туда мне не понадобилось цеплять парик. Зато Гансу пришлось надеть темные очки, чтобы утаить от общественности следы воспитательной беседы с Акулой.
Федеральный союз располагался в огромном сталинском здании, похожем на тюрьму и театр одновременно. Сначала мы увидели, как несколько сотен напыщенных мужчин и женщин бесцельно толпились в холле этого странного здания, а потом эти же сотни холеных лиц бессмысленно таращились на сцену, почти полностью загороженную от зрителей несколькими рядами профессиональных телекамер на штативах.
Телевизионный люд так демонстративно игнорировал публику в зале, выставляя свои штативы, осветительные лампы и обтянутые черной кожей задницы навстречу недоуменным взглядам, что проснулся даже Ганс, поначалу уютно расположившийся подремать в кресле слева от меня.
